Белый олеандр
Шрифт:
Дождь хлестал косыми струями, вода текла из щелей в ставнях, из-под дверей. Кошки прятались по углам, неожиданно задевая нас пушистыми боками или хвостами. Мать сидела за столом и писала при свете керосиновой лампы. Кошки были голодные, но мать не обращала внимания на их мяуканье, когда мы садились есть.
В конце концов мать закрыла отель, и какие-то студенты подвезли нас в Прогресо. Потом был воняющий рыбой корабль из Техаса. Капитан дал мне таблетку, и я проснулась на чьей-то койке уже в Галвестоне.
— Мы поймали ее, — сказал полицейский в белых носках, сидящий на моей кровати. — Хотела повидать мальчика, сказала, что идет к сестре. Ты же прекрасно знаешь — это она стреляла в тебя. Зачем выдумывать каких-то грабителей? Она же тебе никто.
Наверно, на
В больницу приходили письма. Моя ровесница, добровольно помогавшая медсестрам, девочка с темными кудряшками и зелеными тенями на веках, пробовала читать их мне. Но слова матери, произнесенные этим высоким спотыкающимся голосом, звучали слишком нелепо, и я ее остановила.
Дорогая Астрид!
Мне сказали, неизвестно, доживешь ли ты до утра. Я хожу по камере, три шага туда и обратно, всю ночь. Только что пришел тюремный священник. Я сказала, что порву его на куски, если он еще раз меня побеспокоит. Астрид, я тебя так люблю. Это невыносимо. В мире нет никого, кроме нас двоих, разве ты не знаешь? Не покидай меня, не оставляй здесь одну. Пожалуйста. Не уходи, заклинаю тебя всеми светлыми и темными силами.
Я снова и снова читала этот абзац, смакуя каждое слово, как Старр читала свою Библию в кожаном переплете. Повторяя про себя строчки, я проваливалась в сон. Ты мой дом, мама. У меня нет дома, кроме тебя.
Freude [31] ! Девятая Бетховена, Ода к радости, Чикагский симфонический под управлением Солти! Подумать только, я чуть тебя не потеряла! Я живу для тебя, мысль о том, что ты жива, дает мне силы не сдаваться. Как я хочу обнять тебя, потрогать, почувствовать, как бьется твое сердце! Сейчас пишу стихотворение о тебе, оно называется «Астрид, которая будет жить несмотря ни на что».
Новости быстро облетают тюрьму, и женщины, с которыми я никогда не разговаривала, спрашивают о твоем состоянии. Все кажутся мне такими родными, я готова встать на колени и целовать землю от радости. Попробую попросить внеплановое посещение по семейным обстоятелъствам, хотя не питаю иллюзий насчет чиновничьего сострадания.
Что я могу сказать об этой жизни? Стоит ли благодарить ее за то, что ты не умерла, или винить за все остальное? Ты знаешь, что такое «стокгольмский синдром»? Это когда заложники становятся на сторону тех, кто их захватил, — в благодарность за то, что их тут оке не убили. Так что не будем благодарить какого-то гипотетического Бога. Лучше отдохнуть и набраться сил для новой битвы. Понимаю, жизнь — штука полосатая, как твои детские карамельки, но может подкинуть и косячок-другой, если будешь хорошо себя вести.
Держись.
Твоя мать.
31
Радость, веселье (нем.).
Она ни разу не написала что-нибудь вроде «я же тебе говорила!»
К нам пришел фокусник. Я была очарована его тонкими красивыми руками, плавными жестами. От них невозможно было оторвать глаз, эти руки были удивительнее любых фокусов. Раз — и он доставал из воздуха букет бумажных цветов, протягивал их мне с церемонным поклоном. Так и любовь, подумала я, — возникает внезапно из ничего, яркая, ни на что не похожая. Как Рэй с его крепкими пальцами у меня на боках и груди, лепящими мое тело, словно мягкий воск.
Рэй. Я старалась не думать о нем, о том, что заставило его бежать, когда я истекала кровью на полу своей комнаты. Я слишком хорошо понимала, почему его не было, когда приехала «скорая». То же чувство мучило и меня при мысли о Дейви, — чувство, что я сломала ему жизнь. Рэй не смог смотреть на плоды наших встреч. С самого начала он не хотел, чтобы это случилось. Я была причиной всему, только я и мои желания, больше ничего. Рэй будто знал, чем это кончится, с той самой секунды, как мы прильнули друг к другу. Каждый его печальный взгляд умолял меня оставить его. Как мне хотелось увидеть его, хоть один раз, — сказать, что это не его вина.
Иногда я просыпалась с уверенностью, что он сейчас придет, переодетый, неузнанный, и мы снова будем вместе. Появится новый интерн, незнакомый дежурный, посетитель из благотворительного общества, и это будет Рэй. Ни его, ни Старр я не винила. Я сама должна была знать, что может случиться. Как я могла не знать, после романа моей матери с Барри?
Только Дейви досталось ни за что. Сначала я не могла понять, почему Старр его бросила. Может быть, считала, что так легче будет бежать, думала я. Или она была в таком смятении, что совершенно забыла о сыне. Но теперь я поняла, что Дейви сам отказался. Не смог оставить меня истекать кровью на полу. И отказался уйти. Расстался с матерью, чтобы я дожила до приезда врачей. Зная Дейви, легко догадаться об этом. Стыд и раскаяние снова брали меня за горло. В тот день, когда мы познакомились на крыльце трейлера, он даже не догадывался, что я растопчу его жизнь, как Старр — его модель с трилобитами. Растопчу, спеша к Рэю.
Мать прислала мне стихотворение «Астрид, которая будет жить несмотря ни на что». Несколько строчек оттуда я никак не могла выбросить из головы:
После всех опасений и предупреждений
Девичьи ошибки — не то что женские наваждения,
Написанные на камне огнем любовных утех, они — рок, а не грех.
Это было хуже, чем «я же тебе говорила». В это не хотелось верить. Я была девочкой, мне было только четырнадцать лет, у меня был шанс избавиться от таких ошибок, разве нет? Разве у нас нет шанса на искупление? Я могу изменить свою жизнь, не грешить больше. Когда симпатичный молодой физиотерапевт начинал заигрывать со мной, я сердито хмурилась. Путь туда и обратно по коридору занимал почти полдня. Меня перевели с демерола на перкодан в таблетках.
Если бы мне было куда идти, меня выписали бы уже через две недели, но поскольку это было не так, я поправлялась на казенных харчах, пока не кончились перевязки и я не научилась ходить с металлической тростью. Потом меня определили на новое место жительства и повезли туда вместе с рецептом на перкодан, книгами и письмами матери, деревянной шкатулкой и плакатом со следами животных.
10
Воздух в Ван-Найс был более душный и влажный, чем в Санлэнд-Тухунге. Это было царство аллей и бульваров шириной в четверть мили, кварталов и домов с заботливо ухоженными участками. Сами дома казались жилищами гномов под огромными перечными и камедными деревьями высотой около пятидесяти футов. Все это выглядело обнадеживающе, пока не показался дом в конце улицы. Я взмолилась — Иисус, пожалуйста, только не этот бирюзовый с щебенкой и асфальтом во дворе, огороженный цепями!
Сотрудница Службы опеки припарковалась рядом с ним. Я смотрела во все глаза. Дом был цвета тропической лагуны на открытке тридцатилетней давности. Сифилитический кошмар Гогена. Он смотрелся брешью в полосе кудрявых деревьев, обнимавших все остальные дома квартала, уродливый в своей наготе.
Внутренние двери из пузырчатого стекла тоже оказались бирюзовыми, а приемная мать — плотной блондинкой с деревянным лицом, державшей на коленях двухлетнюю девочку. Из-за ее спины выглянул мальчик и показал мне язык. Женщина бросила взгляд на мою больничную трость, сузила и без того маленькие глаза.