Белый павлин. Терзание плоти

Лоуренс Дэвид Герберт

Когда разбитной парень покинул нас, чтобы отправиться в гости к закадычному другу его отца, мы только обрадовались. Сразу же нам стало легко, снова между нами, словно под воздействием алкоголя, вспыхнула былая дружба. Мы наблюдали за жизнью большого города со стороны. Мы смеялись. Вспоминали прошедшие годы. Снова смеялись.

Смотрели на такси, курсировавшие по улицам, на двухколесные экипажи, на автобусы. В парке, стоя среди кустов, мы наблюдали океан жизни вокруг нас. Обратили внимание на девушку с распущенными, струящимися волосами, спешившую по Роу, на темнокожего мужчину, обнажившего свои белоснежные зубы и спешившего рядом с ней. Мы видели взвод гвардейцев, входивших в ворота парка, они держались прямо и сверкали серебром, влекли

глаз белым и красным. Они прошли мимо нас, и нас охватил легкий трепет, когда мы увидели мускулы, обтянутые мягкой белой материей, в голове сразу возникла мысль о лошадях. Мы увидели их щеки и подбородки, выражавшие мужество и упорство. Нас просто потряс тот ритм, с которым маршировали красно-серебряные мундиры по аллее. У Марбл Арч Корнер [31] мы долго слушали маленького социалиста, с жаром выступавшего под платаном. Горячий поток его слов бередил раны, которые наносит людям осознание собственной бедности, и я содрогнулся. Для него Ист-Энд заменял весь мир. Ист-Энд был как бы бассейном, из которого выплескивалась вода, и гигантские волны обрушивались теперь вместе с мокрой грязью на город. Весь мир казался жарким объектом борьбы этих черно-грязных громадин, лишенных живой жизни. Меня охватил ужас, когда я услышал страстные речи этого человечка. Он словно заставил меня увидеть всю грязь, о которой толковал. Потом я стал испытывать жалость к человеку, чьи глаза залеплены грязью и никогда не очистятся. Джордж тоже внимательно слушал оратора.

31

«На углу Мраморной арки».

Вечером, побывав в театре, мы увидели бездомных, спящих под мостом Ватерлоо головами к стене, ногами на тротуаре. Потом мне долго мерещились их длинные черные ноги. Все лица были прикрыты чем-нибудь, кроме двух. Одно принадлежало бледному маленькому мужчине, другое — сердитой женщине. По этим лицам, словно бледные сны, пробегали туда-сюда отсветы фар и огней от проходивших мимо трамваев. Мы брели вдоль вереницы лежащих на тротуаре людей, отворачивались от тонких голых лодыжек молодого человека, от задранной юбки женщины, от горестного вида мужчин, завернувших свои ноги в газеты и лежавших теперь, как обесцененные посылки. Шел дождь. Несколько мужчин притулились с краю с самым несчастным видом, поскольку им не нашлось места под мостом. На скамейке, в темноте, под дождем дремала женщина. Вода стекала с ее волос. Руки спрятаны за пазухой старого пиджака. Она слегка наклонилась во сне, так и пребывала в этой неудобной позе. Джордж сжал мой локоть.

— Дай ей что-нибудь, — прошептал он в панике.

Мне стало не по себе. Нащупав флорин в кармане, я напряженно сунул его прямо ей в ладонь. Рука была мягкая и теплая. Она проснулась и испуганно посмотрела на меня. Я отвернулся — мне было страшно посмотреть ей в глаза, стыдно и горько. Мы быстро и молча пошли под платанами. Сверкающие автомобили мчались через Вестминстерский мост. Желтый свет фар пробегал по воде, Мокрые улицы блестели от дождя и от света фонарей. И в черной глубине реки без устали вспыхивали огоньки.

Летти и Лесли остановились в Хемпстеде у старинного друга Темпестов, одного из крупнейших акционеров фирмы «Темпест Уартон и К°». Рафаэлям принадлежал большой дом, и Летти предпочла поехать к ним, нежели селиться в отеле, тем более что она взяла с собой маленького сына, которому теперь было десять месяцев, и няньку. Они пригласили меня с Джорджем пообедать с ними в пятницу вечером. Помимо хозяйки и хозяина, а также Летти и Лесли, на вечеринку были приглашены шотландская поэтесса и ирландский композитор, писавший песни и рапсодии для фортепиано.

На Летти было черное шнурованное платье в знак траура по одной из тетушек Лесли. Из-за этого она выглядела старше. В остальном же она не изменилась. Внимательный наблюдатель,

пожалуй, заметил бы некоторую жесткость в линии ее рта и легкое разочарование в глазах. Однако она была в восторге от компании, в которой находилась, поэтому произносила умные речи и быстрые, искрометные замечания. Она была очаровательна. Вся остальная компания превратилась, как это обычно бывало, в оркестр, чтобы аккомпанировать ей.

Джордж вел себя тихо. Время от времени он обменивался несколькими словами с миссис Рафаэль. В основном же молчал и слушал.

— Действительно, — говорила Летти, — я не понимаю, чем одна вещь может быть дороже другой. Это как в пустыне: там совершенно все равно, достанете вы виноград, груши или ананас.

— Неужели можно дообедаться до такого безразличия? — спросила шотландская поэтесса приятным мелодичным голосом.

— Единственное, что имеет ценность, — это творчество, — сказала Летти.

— Вот как рассуждает современная молодежь, — вздохнул ирландский композитор.

— Ведь это единственное, что способно дать удовольствие, или, говоря иными словами, удовлетворение, — сказала Летти с улыбкой, повернувшись к композитору и поэтессе. — Вы так не думаете? — спросила она.

— Вы правы только в том случае, — сказала шотландская поэтесса, — если работа действительно является для вас источником вдохновения.

— А ты пишешь стихи? — спросил Джордж у Летти.

— Я? О Боже, конечно, нет! Я старалась как-то написать стихотворение на конкурс, но потерпела неудачу. А ты знаешь, что у меня есть сын — замечательный парнишка. Вот это и есть мое произведение искусства. Я прекрасная мать, не правда ли, Лесли?

— Достаточно внимательная, — ответил он.

— Вот! — воскликнула она с триумфом. — Когда мне понадобится указать имя и род занятий в книге для посетителей, я напишу: «Мать». Надеюсь, этот мой бизнес будет процветать, — завершила она, улыбаясь.

В ней появился налет иронической жесткости. В душе она была вполне искренней. Преуспев в карьере светской женщины и убедившись в том, что все остальные вещи в жизни не имеют ценности, она решила посвятить себя именно этому, игнорируя свои способности к другим занятиям. Подобно луне, она накинула вуаль на свое жизнелюбивое лицо. Она стала слугой Господа, ей вполне хватило бы в жизни нескольких мужчин, детей и, возможно, еще какой-нибудь малости. И ей больше не хотелось нести ответственности за себя, эта мысль пугала ее, обрекала на одиночество. Служить же Богу легко и приятно. Нести ответственность за прогресс собственной жизни страшно. Это самая невыносимая форма одиночества. Поэтому Летти поддерживала мужа и больше не хотела быть независимой от него. Однако она забрала в свои руки многое из того, за что отвечал он, и поэтому он, в свою очередь, был предан ей. Кроме того, она не собиралась отказываться от своей участи служить детям, хотя, безусловно, когда дети вырастут, они, бессовестные, уедут от нее и оставят одну.

Джордж смотрел, слушал и ничего не говорил сам. Он относился к подобным беседам, как к бесцельному перелистыванию книги. Позже Летти спела, но не итальянские народные песни, а что-то из Дебюсси и Штрауса. Это тоже показалось Джорджу бессмыслицей. Ему было неприятно видеть, как она старается всем угодить.

— Тебе нравятся эти песни? — осведомилась она в обычной своей искренней и беззаботной манере.

— Не очень, — невежливо ответил он.

— Да? — воскликнула она, улыбнувшись. — Это же самые лучшие в мире вещицы.

Он не ответил. Она стала расспрашивать его о Мег, детях, его делах в Эбервиче. Но внимала ему без особого интереса, сохраняя дистанцию между ними, хотя и была весьма дружелюбна.

Мы ушли около одиннадцати. Когда уже садились в такси, он сказал:

— Ты знаешь, она меня сводит с ума.

И вздрогнул, отвернувшись от меня к окну.

— Кто, Летти? Почему? — спросил я.

Он ответил не сразу.

— Она такая… яркая.

Я сидел не шелохнувшись и ждал, что он еще скажет.