Белый павлин. Терзание плоти

Дэвид Герберт Лоуренс родился в 1885 году в Иствуде, Ноттингемпшир, Великобритания, в семье шахтера. В семье росло пятеро детей, Дэвид был предпоследним ребенком. Он закончил Ноттингемскую школу и Ноттингемский университетский колледж. «Белый павлин» — его первый роман. По случайному совпадению он был издан в 1911 году спустя несколько недель после смерти матери Дэвида,

которую он очень любил. Что касается личной жизни, то к этому времени он окончательно порвал с Джесси Чемберс (она выведена под именем Мириам в романе «Сыновья и любовники») и был помолвлен с Луи Берроуз. В 1911 году он вынужден оставить работу учителя из-за болезни, которая после окончательного диагноза оказалась туберкулезом.

В 1912 году Лоуренс бежал в Германию со своей возлюбленной, немкой Фридой Уикли, женой бывшего сослуживца, преподавателя иностранных языков. Они поженились в 1914 году по возвращении в Англию. Отныне Лоуренс стал зарабатывать на жизнь писательским трудом. Свои самые значительные романы «Радуга» и «Женщины в любви» он завершил в 1915–1916 годах. Однако первый из них был запрещен, а для второго он долго не мог найти издателя.

После войны Лоуренс, разочаровавшись в западной цивилизации, отправился странствовать по миру в поисках более естественного образа жизни. Он побывал на Сицилии, на Цейлоне и в Австралии, посетил Мексику. Лоуренсы вернулись в Европу лишь в 1926 году. Последний роман Лоуренса «Любовник леди Чаттерли» был также запрещен в 1928 году, а в 1929 году конфисковали и созданные им картины. Умер он в Венеции в 1930 году в возрасте 44 лет.

Лоуренс прожил короткую жизнь, но тем не менее оставил после себя огромное количество произведений самых разных жанров: это и романы и рассказы, стихи, эссе, заметки о путешествиях, переводы, письма… После его смерти жена Фрида писала: «То, что он видел, чувствовал и знал, он описал и оставил в подарок мужчинам. Это — прекрасная, полнокровная жизнь, это — надежда на будущее, это — героический труд и одновременно ни с чем не сравнимый дар человечеству».

Я стоял, наблюдая, как тень рыбы скользила во мраке пруда у мельницы. Рыбешки теперь стали из серебристых серыми, эти шустрые потомки завезенных сюда монахами в то далекое время, когда вся долина дышала покоем и благоденствием. Здешняя природа как бы вспоминала былое. Густые деревья на том берегу выглядели слишком серьезными и трезвыми, чтобы затевать глупые игры с солнышком. Трава росла кучно, ни одна былинка не шелохнется. Потому что вокруг ни ветерка, чтобы расшевелить все эти растения на островках. Вода стояла тихая, спокойная. Только тоненькая звонкая струйка падала с мельничного лотка, тихо рассказывая самой себе о той бурной жизни, которой жила когда-то долина.

Я чуть было не свалился в воду с ольховых корней, на которых стоял, вспугнутый голосом:

— Ну и что тут интересного?

Это поинтересовался мой друг, молодой фермер, крепкого телосложения, кареглазый, загорелый, веснушчатый. Заметив мой испуг, он рассмеялся и посмотрел на меня с праздным любопытством.

— Да вот думал о том, какое старое это место, небось, грустит о прошедших временах.

Он опять взглянул на меня лениво и снисходительно, хмыкнул и потом растянулся на берегу со словами:

— Неплохо бы вздремнуть… здесь.

— У тебя вся жизнь — сплошная дрема. Вот уж я посмеюсь, когда кто-нибудь растолкает, разбудит тебя, — откликнулся я.

Он весело улыбнулся и прикрыл ладонями глаза от света.

— Это почему, интересно? — с ленивой медлительностью спросил он.

— Потому что очень удивишься, — заявил я.

Мы долго молчали. Потом он перевернулся на живот и начал сосредоточенно тыкать пальцем в землю.

— Я так и думал, — продолжал он все в той же ленивой манере, — должна же быть какая-то причина у этого жужжания.

Я посмотрел и увидел, что он разворошил старое гнездо, принадлежавшее славным полевым пчелкам, которые вечно погружают свои хоботки в яркую янтарную цветочную пыльцу. Несколько взбудораженных насекомых кружилось около ячеек для яиц, большинство из них были теперь пусты; молодые пчелки кружились беспорядочно, они словно собирались с силами, чтобы улететь прочь, придерживаясь твердо заданного направления. Мой друг наблюдал за маленькими существами, испуганно снующими туда-сюда в траве.

— А ну, иди сюда… Давай, давай! — приговаривал он, пленив маленькую бедняжку-пчелку стебельком травы. Он пытался раскрыть ее сложенные голубые крылышки.

— Не мучай малышку, — попросил я.

— А я ей не причиняю вреда… Просто хочу посмотреть, почему она не летает, вдруг не может распрямить крылышки. Ага, полетела… Нет, не может. Попробую поймать другую…

— Оставь их в покое, — сказал я. — Пусть побегают на солнышке. Они же только что родились. Не заставляй их летать.

Он упрямо начал ломать крылышки следующей пчелке.

— Ах… как жаль! — проговорил он и раздавил малышку пальцами. Потом осмотрел яйца, вытащил мертвую личинку, внимательно стал ее разглядывать, расспрашивая меня обо всем, что я знал о насекомых. Когда все это ему надоело, он выбросил яйца в воду, встал, вытащив карманные часы из глубины брюк.

— Так я и думал, скоро обед, — поведал он мне, взглянув на часы. — Всегда чувствую, когда время подходит к двенадцати. Пошли?

— В любом случае надо идти, — сказал я.

И мы двинулись по берегу пруда, перешли мостик, перекинутый через шлюз.

Вскоре мы очутились в саду, окружавшем большой дом. Стены дома были увиты плющом и жимолостью, а огромный куст сирени, раньше посаженный у дверей, теперь почти закрывал вход. Через сад мы прошли во дворик фермы, потом поднялись по кирпичному заднему крыльцу.

— Закрой ворота, ладно? — бросил он мне через плечо и вошел первым.

Обширное помещение, где обычно мыли посуду, вело в кухню. Девушка-служанка быстро достала скатерть из выдвижного ящика стола, а мама моего друга, маленькая женщина с большими карими глазами, орудовала ухватом возле печи.

— Обед еще не готов? — спросил он с нотками возмущения.

— Нет, Джордж, — ответила мама извиняющимся голосом, — пока не готов. Печь никак не разжигалась. Еще пару минут.

Он бросился на диван и стал листать роман. Я хотел сразу уйти, но его мать настояла на том, чтобы я остался.