Белый пудель. Лучшие повести и рассказы о животных (сборник)
Шрифт:
– Да это, конечно, так и будет.
– Представьте, а я опасаюсь, что нет.
– Напрасно. Кто же вам может помешать?
– Как можно знать, как можно знать, кто это будет? Но, однако, позвольте, что же это я вижу? – заключил протоиерей, вглядываясь в показавшееся на горе облако пыли.
Это облако сопровождало дорожный троечный тарантас, а в этом тарантасе сидели два человека: один— высокий, мясистый, черный, с огненными глазами и несоразмерной величины верхнею губой; другой – субтильный, выбритый, с лицом совершенно бесстрастым и светлыми водянистыми глазками.
Экипаж с этими пассажирами быстро проскакал по мосту и, переехав реку, повернул берегом влево.
– Какие неприятные лица! – сказал, отвернувшись,
– А вы знаете ли, кто это такие?
– Нет, слава Богу, не знаю.
– Ну так я вас огорчу. Это и есть ожидаемый у нас чиновник князь Борноволоков; я узнаю его, хоть и давно не видал. Так и есть; вон они и остановились у ворот Бизюкина.
– Скажите ж на милость, который же из них сам Борноволоков?
– Борноволоков тот, что слева, маленький.
– А тот другой что за персона?
– А эта персона, должно быть, просто его письмоводитель. Он тоже знаменит кой-чем.
– Юрист большой?
– Гм! Ну, этого я не слыхал о нем, а он по какой-то студенческой истории в крепости сидел.
– Батюшки мои! А как имя мужу сему?
– Измаил Термосесов.
– Термосесов?
– Да, Термосесов; Измаил Петров Термосесов.
– Господи, каких у нашего царя людей нет!
– А что такое?
– Да как же, помилуйте: и губастый, и страшный, и в крепости сидел, и на свободу вышел, и фамилия ему Термосесов.
– Не правда ли, ужасно! – воскликнул, расхохотавшись, Дарьянов.
– А что вы думаете, оно, пожалуй, и вправду ужасно! – отвечал Туберозов. – Имя человеческое не пустой совсем звук: певец «Одиссеи» недаром сказал, что «в минуту рождения каждый имя свое себе в сладостный дар получает». Но до свидания пока. Вечером встретимся?
– Непременно.
– Так вот и прекрасно: там нам будет время добеседовать и об именах и об именосцах.
С этим протопоп пожал руку своего компаньона, и они расстались.
Туберозов пришел вечером первый в дом исправника, и так рано, что хозяин еще наслаждался послеобеденным сном, а именинница обтирала губкой свои камелии и олеандры, окружавшие угольный диван в маленькой гостиной.
Хозяйка и протопоп встретились очень радушно и с простотой, свидетельствовавшей о их дружестве.
– Рано придрал я? – спросил протопоп.
– И очень даже рано, – отвечала, смеясь, хозяйка.
– Подите ж! Жена была права, что останавливала, да что-то не сидится дома; охота гостевать пришла. Давайте-ка я стану помогать вам мыть цветы.
И старик вслед за словом снял рясу, засучил рукава подрясника и, вооружась мокрою тряпочкой, принялся за работу.
В этих занятиях и незначащих перемолвках с хозяйкой о состоянии ее цветов прошло не более полчаса, как под окнами дома послышался топот подкатившей четверни. Туберозов вздрогнул и, взглянув в окно, произнес в себе: «Ага! нет, хорошо, что я поторопился!» Затем он громко воскликнул: «Пармен Семеныч? Ты ли это, друг?» И бросился навстречу выходившему из экипажа предводителю Туганову.
Глава шестая
Теперь волей-неволей, повинуясь неодолимым обстоятельствам, встречаемым на пути нашей хроники, мы должны оставить на время и старогородского протопопа и предводителя и познакомиться совершенно с другим кружком того же города. Мы должны вступить в дом акцизного чиновника Бизюкина, куда сегодня прибыли давно жданные в город петербургские гости: старый университетский товарищ акцизника князь Борноволоков, ныне довольно видный петербургский чиновник, разъезжающий с целию что-то ревизовать и что-то вводить, и его секретарь Термосесов, также некогда знакомец и одномысленник Бизюкина. Мы входим сюда именно в тот предобеденный час, когда пред этим домом остановилась почтовая тройка, доставившая в Старогород столичных гостей.
Самого акцизника в это время не было дома, и хозяйственный элемент представляла одна акцизница, молодая дама, о которой мы кое-что знаем
И с этим молодая чиновница позвала людей и велела им тотчас же перенести все излишнее, по ее мнению, убранство мужнина кабинета в кладовую.
Кабинет акцизника, и без того обделенный убранством в пользу комнат госпожи и повелительницы дома, теперь совсем был ободран и представлял зрелище весьма печальное. В нем оставались стол, стул, два дивана и больше ничего.
«Вот и отлично, – подумала Бизюкина. – По крайней мере есть хоть одна комната, где все совершенно как следует». Затем она сделала на письменном столе два пятна чернилами, опрокинула ногой в углу плевальницу и рассыпала по полу песок… Но, Боже мой! возвратясь в зал, акцизница заметила, что она было чуть-чуть не просмотрела самую ужасную вещь: на стене висел образ!
– Ермошка! Ермошка! скорей тащи долой этот образ и неси его… я его спрячу в комод.
Образ был спрятан.
– Как это глупо, – рассуждала она, – что жених, ожидая живую душу, побил свои статуи и порвал занавески? Эй, Ермошка, подавай мне сюда занавески! Скорей свертывай их. Вот так! Теперь сам смотри же, чертенок, одевайся получше!
– Получше-с?
– Ну да, конечно, получше. Что там у тебя есть?
– Бешмет-с.
– Бешмет, дурак, «бешмет-с»! Жилетку, манишку и новый кафтан, все надень, чтобы все было как должно, – да этак не изволь мне отвечать по-лакейски: «чего-с изволите-с» да «я вам докладывал-с», а просто говори: «что, мол, вам нужно?» или: «я, мол, вам говорил». Понимаешь?