Белый Север. 1918
Шрифт:
— Да пошел ты! Я как раз смотрю на вещи трезво! И вижу, что помешанный на терроре садист здесь — ты! Ты приказал, чтобы меня избили, тушили об меня папиросы — и ради чего? Ради ответов на вопросы, которые тебе известны гораздо лучше, чем мне? Что я тебе сделала, за что ты мстишь?
Максим оторопел смотрел на девушку. Ее била крупная дрожь, она кричала, брызгая окровавленной слюной:
— Ты ведь был провокатором с самого начала, да!? Создал ячейку, завербовал нас, наладил сеть — затем только, чтобы все это сдать офицерью и построить завидную карьеру!? И меня не пожалел, всех использовал, до кого дотянулся… в голове не укладывается. Когда ты стал такой мразью, Максим? Какой же я была дурой, что… а, не важно теперь! Для кого ты ломаешь эту комедию!?
— Ты можешь добровольно дать показания и так облегчить свою участь, — тихо сказал Максим. — Ты ведь понимаешь, что это ничего не изменит, мне все известно.
— Да пошел ты! Не стану я играть роль в твоем паршивом спектакле! Не будет никаких показаний!
Она зажмурилась и сжалась, словно ожидая удара.
Маруся себя не контролирует, понял Максим; у нее сильный характер, но сейчас она на грани. Наверно, ее можно раскачать, запутать, надавить — заставить что-то выдать. Раз она полагает, что он все знает о подполье, причин скрывать информацию у нее нет…
Свежие пятна рвоты на полу. Рядом — бурые разводы, верно, небрежно подтертая кровь. От большевиков осталось или уже наши замарались? Да есть ли разница?
Слишком это все гнусно. Максим встал.
— Как знаешь, — сказал он ровно. — Отказ от показаний — твое право. Тебя никто больше не тронет, я лично буду вести твое дело. На следующем допросе расскажешь мне то, что сама сочтешь нужным. Подумай, это ведь в самом деле ничего не изменит, а у тебя вся жизнь впереди…
Повернулся и пошел к двери. Поддевку решил не забирать — ему все равно по статусу положено приличное пальто, как раз аванс утром выдали, а в тюрьме все пригодится, здесь сыро и холодно…
— А хорошо, что Катерина умерла, — зло бросила ему в спину Маруся. — Не узнает, за какую мразь замуж пошла.
Максим прикрыл глаза. Девушка все же сообщила то, что для него было важно. Паспортная отметка «состоит в браке» смутно беспокоила его все это время. Вдруг где-то ждет совершенно незнакомая женщина, считающая его самым близким человеком… или жена еще разыскала бы его, чего доброго… Что же, значит, вдовец. Хорошо. Одной ответственностью меньше.
— И дай-то Бог Митька так и не узнает, что его отец — предатель!
Максим замер, забыв выдохнуть.
В двадцать первом веке у него не было ребенка. Мог бы быть, но Светка сделала аборт после той ссоры, и тогда он подал на развод. После сходился с женщинами только для безопасного секса без обязательств.
Обнаружил, что трясет Марусю за плечи так, что она закусила губу. Нельзя, ее же били только что… Максим разжал пальцы и спросил насколько смог ровным голосом:
— Где мой сын? Что с ним?
Маруся явно растерялась. Странно, в ее взгляде больше не было презрения или ненависти, а только что-то вроде жалости.
— Но… я же не знаю, откуда мне-то знать? Эк ты… распереживался. Не надо так, ни к чему… Советская власть не мстит детям, даже детям предателей…
— Чертова дура! — выпалил Максим ей в лицо. — Ничего-то ты не знаешь о своей ненаглядной Советской власти!
Глава 8
Всем оставаться на классовых позициях!
Август 1918 года
— Всем оставаться на местах! — Чаплин ворвался в зал заседаний Верховного управления с пистолетом наизготовку, за ним — еще четыре офицера. — Соблюдайте спокойствие!
Разумеется, этот призыв возымел противоположный эффект. Все повскакивали, засуетились, загалдели одновременно. Лихач и еще двое выхватили оружие. Гуковский, единственный оставшийся на месте, глянул на Максима и страдальчески закатил глаза. Заседание по вопросам принципов народовластия затянулось на два часа, и Максим все это время ждал начальника, чтобы утвердить состав и регламент работы комиссии по досудебной сортировке арестованных. Но Чайковский слишком увлекся пространными рассуждениями о природе социализма: настоящий-де социализм строится на любви и братстве, а не на классовом антагонизме интересов. А теперь еще вот это.
— В городе попытка большевистского переворота! — переорал всех Чаплин. — Волноваться не о чем, ситуация под контролем!
Максим уже не в первый раз подмечал в речи Чаплина англицизмы, еще не ставшие в русском языке общеупотребимыми — сказывался опыт службы в британском флоте. Да и теперь Чаплин предпочитал проводить время в штабе Пуля. В доме с башенкой после того спора с Гуковским он больше не появлялся. Зато теперь вошел эффектно, не поспоришь.
— А по каким признакам вы распознали большевистский переворот? — спросил Максим.
Он находился возле самой двери, потому Чаплин услышал его и напряженно ответил:
— На здании вывешен красный флаг!
— А, флаг, — удивился Чайковский. — Так это же мы его повесили.
Все как-то разом затихли и замерли. Повисла томительная пауза. На лице Чаплина отображалась яростная борьба аристократического воспитания с потребностью ярко и емко выразить нахлынувшие эмоции. Воспитание победило, Максим даже ощутил к капитану уважение.
— Но почему вы используете большевистскую символику, господа?
— Это не мы используем большевистскую символику, — Чайковский пригладил бороду, с которой еще не сошли следы конспиративной краски. — Это большевики узурпировали великую русскую революцию и ее символику.
На лице Чаплина заиграли желваки, но обратно на крик он чудовищным усилием воли не перешел:
— Здесь слишком много людей, которые привыкли стрелять во всех, кто выступает под красным флагом. Я хочу, чтобы сегодня же его тут не было. Чтобы нигде этой дряни не было! Мы признаем только триколор — национальный символ России.