Белый Север. 1918
Шрифт:
Высадились в селе Усть-Поча и по болотам направились к Лешокунью. После первого же дневного перехода всякое желание восхищаться красотами природы отпало — глаза бы на них не смотрели! Гнус, тухлая вонь, ноги по щиколотку во мху, проникающая всюду сырость… Спали на наскоро срубленных настилах из тонких древесных стволов. И это ведь еще почти нет дождей. Максим сто раз проклял прекраснодушный порыв, из-за которого он, горожанин и офисный планктон, оказался в этой глуши.
Но противнее всего были люди. Форма солдатам перепало от щедрот союзников — разномастная, потертая, не подходящая по размеру; скидывали со складов, что не жалко. Некоторым и того не досталось, носили гражданское. Выглядело войско не лучше уличной толпы — да и вело себя так же. Как быстро убедился Максим, пассивную агрессию придумали гораздо раньше, чем слова, её обозначающие. Солдаты выполняли команды с ленцой, нарочито медленно, уставные обращения цедили сквозь зубы, зыркали исподлобья. Офицеры, сами выглядящие ненамного лучше, постоянно орали, словно ором можно превратить этот сброд в бодрых подтянутых молодцов.
Лучше уж послушать на сон грядущий немудрящие деревенские страшилки.
— А у нас на селе три икотницы вышло об тот год, — рассказывал мужичок. — Допрежь бабы как бабы были, а тут разом принялись орать, визжать, кукарекать, ругаться ругательски, а по-людски отвыкли говорить.
— Что за икотницы? Кликуши, что ли?
— У вас, может, кликуши, а у нас на Пинежье — икотницы. Порча это такая, от чуди идет. Дед сказывал, в прежние времена как икота пойдет, так находили колдуна и сжигали вместе с домом; но правительство запрет положило, войска вводило даже. Так что страдаем теперь. Сход решил икотниц в скит отправить на сугубое покаяние, да доктор земский не дал, в Мезень лечить возил. Вернулись притихшие, смирные. А я, как дед учил, в ладанке носил соль и молитву защитную. И чуть икотница на меня зыркнет, я ее матом в бога в душу, чтобы порча не перекинулась. Так уберегся.
И таких вот людей предстоит учить, воспитывать, просвещать… Навалилась усталость, и, похоже, не только из-за дневного перехода. Хоть штаны так толком и не высохли, Максим поднялся, чтобы идти спать.
Грохот выстрелов, отрывистые команды — неразличимые совершенно — выкрики… вопль боли… где это, что происходит? Атака?
— Ложись! — крикнул Максим первое, что пришло в голову, и сам упал в мох.
Куда бежать, в кого стрелять? Ни черта не ясно. И где эти офицеры, как раз когда они нужны?!
Выстрелы и крики участились, но, похоже, стали отдаляться. Лежать во мху стало как-то уже совсем глупо…
— Оставайтесь здесь до дальнейших распоряжений, — приказал Максим, поднимаясь. — Пойду выясню, что у нас стряслось…
Стараясь ни на кого не наступить в темноте, направился к офицерскому лагерю. Туда и сюда — хаотично, похоже — бегали люди с ружьями наизготовку. На комиссара они внимания не обращали, и Максим на всякий случай ни к кому не приставал. Это враги? Не похоже, слишком уж бестолково себя ведут. Напавший враг наверняка действовал бы четче. Максим и сам заблудился в этой суете, но четверть часа спустя все-таки вышел к офицерской стоянке. По периметру ее напряженно таращились в темноту караульные, а возле костра Жилин стоял один.
— А вот и наш комиссар, — тон подполковника не предвещал ничего хорошего. — Спасибо, что соизволили прийти… я уж и не чаял вас дождаться.
— Что случилось? — Максим твердо решил игнорировать сарказм и быть конструктивным.
— А то случилось, что ваши подопечные дезертировали! Часовые подняли тревогу, некоторых мы успели задержать. За прочими я отправил погоню, но, будем откровенны, шансов в этих топях немного. Велел далеко не заходить, не хватало вдобавок к этой сволочи потерять и надежных людей…
— Сколько всего дезертировало?
— Скоро узнаем, — усмехнулся Жилин. — Я объявил общее построение. Да вы присядьте пока, товарищ комиссар. Что случилось, то уже случилось.
Собраться с мыслями Максим не успел — к офицеру подбежал взводный.
— Вашбродь, разрешите доложить! На общем построении десяти бойцов не досчитались, все — из штрафного взвода.
— Конечно, — покривился подполковник. — Уж на что говорят о паршивой овце в стаде, а у нас их — целый десяток обнаружился…
— Первая рота огонь открыла по дезертирам. Поискали кругом, двух убитых нашли и пять раненых; трое ушли в болота.
— Пятеро, значит? — недобро переспросил Жилин. — Вывести их перед строем. Товарищ комиссар, следуйте за мной.
Максим понял, что ничем хорошим эта история не закончится.
Подранков выстроили недалеко — в каких-то ста метрах за сортирными ямами. Тут же стояли и девяносто оставшихся штрафников. Вокруг — солдаты с винтовками наизготовку. Максим отчаянно пытался придумать хоть что-нибудь, чтобы предотвратить неминуемую развязку — и никак не успевал.
— Солдаты! — начал Жилин резко. — Вы попали в этот отряд не по призыву, но и не добровольцами. Вы все совершали преступления и приняли обязательство искупить их кровью. И Родина поверила вам, освободила из тюрем и интернационных лагерей. Накормила, вооружила и указала врага. Однако некоторые из вас решили, что оказанное доверие не грех и предать, — короткий кивок в сторону подранков, — и попытались дезертировать. Самовольно покидать часть — преступление и в мирное время, то же деяние с оружием в руках — преступление вдвойне! А уж в боевой обстановке…
Кто-то из штрафников шумно выдохнул, но возражать не осмелился никто.
— Последнее и самое отягчающее обстоятельство проступка ваших сослуживцев — они штрафники. Потому — никакого второго шанса. Никакого суда. Как командир отряда я приказываю расстрелять этих злостных преступников. Немедленно.
Словно лопнула невидимая пружина, копившая напряжение. Даже в темноте Максим видел, что кто-то из приговорённых рухнул на колени, будто молился; кто-то озирался по сторонам, словно надеялся найти спасение в бегстве; кто-то просто замер, парализованный страхом. Трое просили, заверяли, умоляли — если не простить, то хотя бы снизойти! Они оступились, их ввели во грех, они раскаиваются, они готовы вообще на всё — только пощадите!
Максим хотел заткнуть уши — и не смог. Руки отказывались подниматься. Что-то сжимало грудь, мешая нормально вдохнуть…
— Огонь! — скомандовал Жилин.
Ночь прорезали два десятка вспышек — и пять тел упали наземь.
Одновременно с грохотом выстрелов будто лопнул обруч в груди — и перед глазами все поплыло.
— Дисциплина будет восстановлена! — долетел откуда-то голос Жилина. — Запомните это накрепко, бойцы. Р-р-азойтись!
Возвращались молча. Не сразу, но Максим всё же сумел заставить себя заговорить: