Белый шаман
Шрифт:
Кайти поставила перед гостем дощечку с фарфоровой чашкой, налила в нее чаю. Потом поставила вторую чашку перед мужем. Рырка раскурил длинную деревянную трубку с медной чашечкой на конце, благосклонно протянул ее Пойгину. Тот с достоинством принял трубку, затянулся и вернул ее хозяину.
— Пусть женщина уйдет! — приказал Рырка. — У нас будет с тобой мужской разговор.
Кайти вопросительно взглянула на мужа, тот слегка кивнул головой, мол, уйди. Когда Кайти ушла, Рырка сощурил в усмешке глаза, так что остались едва заметные щелочки, спросил:
— Она все тебе рассказала?
— Все.
— Ну что ж, ладно, — после долгой паузы ответил Рырка, больше не протягивая трубку собеседнику. Глубоко затянулся и повторил: — Ладно. Тогда я тебе скажу так. У меня четыре
— Мой отец говорил, что нет и не может быть у нас такого обычая, — стараясь быть сдержанным, сказал Пойгин. — Это всего лишь дурная привычка неразумных мужчин.
— Почему неразумных?
— Не хотят подумать, что произойдет потом, когда брат женится на сестре по отцу. Разве ты не знаешь, что такое проклятье кровосмешения?
Рырка выслушал Пойгина с высокомерной усмешкой:
— А тебе известно проклятье голода и холода?
— Я готов выбрать именно это проклятье! — уже не смог сдержать себя Пойгин. — Мы уйдем с Кайти сегодня же. А ты подумай, что будет, когда возможные твои дети потом окажутся женой и мужем.
— Я к тому времени буду уже в Долине предков.
— Под землей у ивмэнтунов быть тебе, а не в Долине предков! — не просто сказал, а предрек Пойгин, показывая пальцем в землю.
И повела нелегкая судьба Пойгина с Кайти из одного стойбища в другое. Действительно, проклятье голода и холода неотступно преследовало их, но они были вдвоем и потому знали, что такое счастье. Не скоро они вернулись в свое береговое стойбище…
Идет Пойгин в воспоминаниях по длинной тропе своей жизни, то в гору поднимается, то опускается в туманные низины. Достиг ли он самой высокой звезды мудрости? Если учесть, что его наградили Золотой Звездой как великого охотника, то, конечно, почет ему воздали большой. Но мало быть хорошим охотником; мало быть даже великим охотником. Жаль, что в самой полной мудрости человек пребывает не так уж и долго.
Но дело не только в том, что человек из малого несмышленыша постепенно становится мудрым стариком. Разве не известно Пойгину, как прожил свою жизнь его отец Нутэтэгин? Предел его земли был где-то совсем близко, ну, в два, в три дня езды на хорошей собачьей упряжке. Предел этот можно представить в виде круга, в центре которого находилось его небольшое стойбище. Это стойбище для него было словно бы Элькэп-енэр в небесах, вокруг которой во вселенной все вращается. Да, Элькэп-енэр — самая твердая неподвижная точка во всем мироздании, центр всему сущему. Но как мало сущего вращалось вокруг маленького стойбища, где родился отец и считал десяток яранг самым главным во всем мире людским поселением. Рос он, одолевая одну гору за другой, и почти ничего не увидел больше того, что открылось его глазам, когда он понял, что в этом мире пребывает. И думалось ему, что земной мир весь ограничен этим пределом.
Значит, суть не только в том, что ты растешь, мудрее становишься. Уж его-то отец был для всех куда каким мудрым. Суть, видно, еще и в том, что сама жизнь далеко отодвинула черту предела доступного твоему пониманию мира. Да, отец был в состоянии достигнуть предел доступного ему мира в два-три перегона собачьей упряжки; а его сыну, Пойгину, для этого теперь надо лететь полсуток на самом быстром самолете. И, конечно же, Пойгин теперь не считает свой поселок центром земного мира, не считает, что это земная Элькэп-енэр, вокруг которой все вращается. Э, какая там Элькэп-енэр — просто маленькая, крохотная звездочка, затерянная в снегах и льдах на берегу студеного моря.
Может, отец его был много счастливее в своем заблуждении? Нет, Пойгин так не думает. От незнания отец его был словно олень на приколе. А сын, если уж его сравнивать с оленем, оторвался от прикола и помчался в своем знании сути вещей через горы и долины в бесконечные дали. Но разве дело только в преодолении пространства? Конечно же, главное не в этом. Э, Пойгин не счел бы себя равным по мудрости отцу, если бы не понял другое: главное в том, что если твой поселок и не Элькэп-енэр, то все равно вокруг него неизмеримо больше сущего вращается, чем тогда, когда отец все-таки считал десяток яранг центром земного мира.
Может, лучше было бы жить так, как жил его отец? Не слишком ли беспокойной стала жизнь? Но разве спокойной была она раньше? Какое уж там спокойствие, когда умирали от болезней целые стойбища. И от голода умирали. Не приплывут моржи, исчезнет вдруг куда-то нерпа — вот и все, наступает голодная смерть. Теперь даже смешно представить себе, чтобы кто-нибудь умер от голода…
…Вот, вот, с этого все и началось, когда появились иные пришельцы, прогоняющие голодную смерть. Правда, первые полярные станции, первая культбаза сначала пугали Пойгина, вызывали сомнения; с большим доверием он принял новых торговых людей, их фактории, и то далеко не сразу. Но потом все-таки понял, что это совсем другие люди, с иными обычаями. Те, которые прежде приезжали из Анадыря или приплывали из-за пролива, были откровенно жадными и лживыми: Пойгин не мог не чувствовать к ним вражды, когда видел, как они с помощью таких, как Ятчоль, расставляли капканы самого бессовестного вымогательства. А эти назвали Ятчоля обманщиком, запретили ему торговать; эти отдавали за шкуру лисицы или песца столько разных товаров, сколько раньше никому и не снилось. Никто из них, как это делали прежние торговые люди, не смел поставить винчестер торчком и потребовать: клади песцовые шкуры друг на друга; выложишь такой же высоты, как винчестер, — будешь человеком при оружии, нет — стреляй из лука. А новым торговым людям за винчестер было достаточно отдать всего одну шкуру песца. Это было невероятно, и потому многие охотники ждали какого-то подвоха. Но шло время, и становилось ясно, что никакого тут подвоха нет.
Да, именно так начинались перемены. Или он, Пойгин, слишком много придает значения мелочам? Пусть предстанет перед его глазами безрассудный и скажет такие глупые слова! Уж кто-кто, а Пойгин найдет, что ответить на них. Когда вспоминаешь, как один винчестер спасал от голодной смерти целое стойбище, то понимаешь, какие это «мелочи». Это слишком хорошо знали прежние торговые люди, потому и требовали так много шкурок за один винчестер. И не зря считалось, что убитый зверь принадлежит не тому охотнику, который его убил, а тому, кто владел винчестером. Ятчоль иногда раздавал охотникам столько винчестеров, сколько пальцев на одной руке, и вся добыча принадлежала ему. Да, он мог дать кусок моржового или нерпичьего мяса охотнику, стрелявшему из его винчестера, но все остальное забирал себе. Спал Ятчоль в тепле, сладкие сны видел, а охотник выходил один на один с его винчестером на умку, чтобы потом получить хоть небольшой кусок мяса. При новых порядках зверь стал принадлежать тому, кто его убил. К тому же теперь у каждого охотника свой винчестер или карабин. Нет, если у тебя голова, а не болотная кочка, ты не скажешь, что это мелочи…
Но временем начала неслыханных перемен старики до сих пор считают тот далекий год, когда от береговых стойбищ впервые было отогнано видение голодной смерти. Пойгину несколько раз в детстве являлось это страшное видение. Каждому человеку оно приходит в своем облике. Пойгину видение голодной смерти представлялось огромной птицей с жадно раскрытым черным клювом. Вместо глаз у нее были две луны, такие холодные, что они замораживали кровь в жилах.
Больше всего на свете люди боялись видения голодной смерти, появлявшегося, когда они забывались в бреду. И вот произошло невероятное. Об этом Пойгин впервые услышал от старого охотника Тотто, приехавшего к оленным людям. Высокий, костлявый, с изможденным лицом старик, у которого щеки провалились под скулы, раскачивался, сидя у костра, и все рассказывал и рассказывал, как явилось ему видение голодной смерти, а потом ушло, отогнанное невиданной доселе рукой помощи.