Белый шаман
Шрифт:
— Где гусь? — томимый недобрым предчувствием, спросил Пойгин.
— Улетел гусачок, — попробовал было слукавить Ятчоль, а сам зыркнул узенькими глазками в угол своего грязного дома, где лежали два гусиных крыла.
Пойгин схватил одно из крыльев — то самое, которое так старательно лечил, и уткнулся в него лицом. Потом медленно поднял голову, разглядывая Ятчоля каким-то странным неподвижным взглядом.
— Отведи глаза, не делай дыры в моей душе! — закричал Ятчоль. — Ну, свернул гусю голову, сердце сожрал. Что я — человека убил? Лечился от бессонницы, понимаешь?! Теперь в крепком сне, как младенец, буду в облаках летать…
— Мочиться ты будешь во сне, как
Ятчоль в панике даже забегал по дому, дробно перебирая коротенькими кривыми ножками, будто уже мучаясь от насланной на него напасти.
— Мне больно стало! К врачу побегу! В сельсовет заявлю…
— Заявляй, — мрачно сказал Пойгин, забрал гусиные крылья, и ушел домой.
На другой день Ятчоль прибежал к Пойгину, красный от злости и конфуза: оказывается, он и вправду ночью обмочился.
— Ты наслал на меня порчу! Я мокрый. В милицию, прокурору напишу!
– грозился Ятчоль. — Есть ве-ве-вечественное доказательство!
— В милицию? — как бы что-то прикидывая в уме, спокойно спросил Пойгин. — Прокурору? Может, лучше тебе написать в гочстрах? Эй?
— Зачем в гочстрах? — удивился Ятчоль, прекрасно знавший эту организацию, потому что одно время был агентом госстраха в поселке. — Гочстрах тогда хорошо, когда ногу отморозишь или руку прострелишь.
— А у тебя скоро детородный предмет отвалится, — переходя на полушепот, сказал Пойгин.
О, как это пророчески сказал Пойгин, с каким странным взглядом, с каким неумолимым жестом. У ошеломленного Ятчоля начисто исчез голос. Он лишь хватал ртом воздух и прикрывал руками причинное место, как бы защищаясь от вполне вероятной новой шаманской напасти. И наконец вскричал:
— Я убью тебя… дом подожгу! Я сегодня же… улечу в округ на самолете… на вертолете!.. В трубу твою пачку пороху… десять пачек брошу!
— Бросай, — тихо ответил Пойгин, с отрешенным видом погружаясь в то особенное состояние, когда ему больше всего на свете хотелось одиночества.
Ятчоль хлопнул дверью и побежал по поселку, оповещая каждого, кто встречался на пути, что Пойгин снова собирается шаманить, чтобы наслать на него порчу. А Пойгин связал гусиные крылья, прикрепил их к поясу и медленно ушел из поселка в тундру.
Минул день, другой, Пойгин не появлялся. В поселке с тревогой говорили о том, что он вступил на «тропу волнения». Люди догадывались, что это значит. Совершилось черное дело. И вот теперь надо роду человеческому отвечать за то, что он, этот род, иногда порождает зло. По какому-то тайному предопределению жизнь выбирает ответчика, способного раскалить сердце горем или гневом настолько, что черное зло пережигается в нем до белой золы. Пойгин самой судьбой давно выбран таким ответчиком, искупителем. Несколько суток он не будет пить, есть, не будет спать. Он изнурит себя самой трудной и опасной дорогой. И все это время искупитель будет самозабвенно внушать самому мирозданию, что oн без всякой пощады осуждает Скверного. Пусть знает даже самая дальняя звезда, что подлость не осталась безнаказанной, черное зло сгорит в раскаленной душе до белой золы. И потому пусть произойдет в недрах живых существ, именуемых людьми, очищение.
Скверный между тем будет все эти дни пребывать в стыде и тревоге, зная, что искупитель его вины подвергает себя опасности, что он может не только заболеть, но и умереть. И если искупитель не вернется и на седьмые сутки, мужчины всего селения отправятся на его поиски. Не разрешено будет в тот день одному лишь Скверному даже носа высунуть из своего жилья.
Скверным в тот раз был Ятчоль. Он старался убедить себя, что ему безразлично шаманство Пойгина, пусть ходит себе по тундре сколько ему угодно, пусть голодает, мучается от жажды, если так угодно его безумной голове; пытался даже высказывать эти мысли вслух, но его никто не слушал, все отворачивались от него, показывая откровенное презрение. Какое-то странное беспокойство вселилось в душу Ятчоля, он выкуривал трубку за трубкой, пинал собак, кричал на жену, даже сказал, что ему надоело жить и что он не сегодня-завтра застрелится, уйдет навсегда в Долину предков, к верхним людям. А когда было невмоготу оставаться в собственном доме, шел к соседям, долго и нудно оправдывался.
Ну что он такого страшного сделал? Съел сердце обыкновенного серого гусачишки. Просто Пойгин еще с детства невзлюбил его, Ятчоля, и всю жизнь досаждает ему своими шаманскими проделками, довел до того, что вынудил ночью, как мальчишку, обмочиться. А это уже нешуточное дело, это судом пахнет… Между тем суд вершился над самим Ятчолем — суд совести, и он это прекрасно понимал; и чем отчаянней искал себе оправдания, тем откровеннее люди отвечали ему презрением.
Пойгин вернулся в поселок на седьмые сутки. Охотники все были на косе у Моржового мыса: выдался, удачный день — подплыло к берегу стадо нерп. Сидел здесь на камнях и Ятчоль, зорко всматриваясь в морские волны, готовый в любое мгновение вскинуть карабин. Рядом с ним лежали три убитые нерпы. Он ревниво поглядывал на других охотников, боясь, как бы кто не обогнал его.
И вдруг Ятчоль кожей спины почувствовал, что позади него стоит Пойгин. «Да, это он, — с ужасом думал Ятчоль. — Это он, проклятый. Сейчас глянет мне в глаза, и я больше не попаду ни в одну нерпу».
Медленно обернулся Ятчоль, еще втайне надеясь, что Пойгин ему почудился. Но это был все-таки он, Пойгин. Ятчоль встал и попятился, едва не шагнув в полосу прибоя. А Пойгин наступал, не отводя от Ятчоля неподвижного нагляда. Был он завидного роста и, несмотря на почтенные годы, прям, с горделивой осанкой, позволявшей ему держать голову высоко и независимо. Изможденное лицо его было настолько непохожим на прежнее, что можно было подумать, ото вовсе и не Пойгин, а его брат, что ли, — старше годами и, видимо, еще куда круче нравом, куда сильнее в своей непонятной власти над душой ближнего.
— Не смотри на меня шаманскими глазами! — срывая голос до визга, закричал Ятчоль.
– И так у меня вся душа в дырах.
И все охотники, закинув карабины за спину, забыв о море, так щедро пославшем сегодня им нерпу, с суровыми лицами подходили к тому месту, где Пойгин с огромной высоты своего превосходства молча казнил Ятчоля взглядом.
Но вдруг глубоко запавшие глаза Пойгина помутились, и он стал падать, тщетно пытаясь за что-нибудь ухватиться. Один из самых старых охотников опустился на колени, внимательно всмотрелся в лицо Пойгина и сказал:
— Он погрузился в беспамятство от усталости и голода.
Кто-то брызнул водой в лицо Пойгина, и он снова открыл глаза, обвел всех неосмысленным взглядом, наконец узнал Ятчоля. Невероятным усилием заставил себя подняться. Еще какое-то время он молча смотрел на Ятчоля, потом поднял лицо кверху, что-то с волнением высматривая в небе. И все охотники, и Ятчоль тоже, подняли лица к небу.
Из-за тучи, прямо на косу, медленно, словно виделось это во сне, плыл огромный косяк гусей.
— Это ты их накликал, проклятый шаман! — снова закричал Ятчоль. — А я не боюсь ни твоих гусей, ни тебя! Не боюсь!