Белый шаман
Шрифт:
Журавлеву казалось, что начальник культбазы излишне осторожен, слишком педантичен; ему уже давно пора совершать рейды в самую глубокую тундру, куда попряталось кулачье да шаманы, а он непростительно медлит. Между тем он, Журавлев, готов хоть сейчас возглавить любой из самых дальних рейдов. В чукотских детишках Александр Васильевич не чаял души, искренне восхищался каждым из них, и они платили ему тем же.
Вот и сейчас Пойгин заметил, как доверчиво и влюбленно смотрели детишки на русского парня, которого он прозвал Тин-лилетом, с одобрением отмечая для себя, что у него веселое лицо, и совершенно непонятно — зачем он закрывает стекляшками
Улыбнувшись Пойгину, Александр Васильевич подошел к нему, сказал по-чукотски, правда, не столь чисто, как умел говорить Рыжебородый:
— Я рад видеть тебя гостем. Присядем и за едой поговорим. Мне совсем непонятно, почему ты отказался от нашего подарка, когда мы поднимали красный флаг в твою честь.
Пойгин сел за стол против учителя, внимательно посмотрел ему в глаза, откровенно сказал:
— Я еще не знаю, не заставит ли меня ветер ярости стрелять в вашу сторону.
Журавлев откинулся на спинку стула, изумленно воскликнул:
— Ого! Да ты, кажется, умеешь странно шутить.
— Что ж, будем считать, что я пошутил.
— Хотя ты и гость, но я должен сказать, что шутка твоя не понравилась мне. Ты бы лучше принял наш подарок и направил карабин против шаманов, если на то они тебя вынудят.
— Я сам шаман. — Помолчав, Пойгин уточнил со значением: — Белый шаман.
Окончательно сбитый с толку, Журавлев медленно протер носовым платком очки, стараясь, чтобы лицо его выглядело сурово и мужественно. Вытащил трубку, которую пока еще никогда не курил, замедленным жестом сунул в рот и, снова вынув, сказал:
— Шаман есть шаман. Думается мне, что ты на себя наговариваешь.
Журавлев не вошел, а ворвался в кабинет начальника культбазы с видом воинственным и развеселым.
— Что, Саша, не удалось ли тебе задушить в схватке белого медведя? — пошутил Артем Петрович.
— У меня состоялся странный разговор с нашим гостем. Он так откровенно объяснил, почему не принял карабин в подарок, что я опешил…
— Ну, уж так и опешил. На тебя совсем непохоже.
— А что, если он и вправду шаман?
— Вполне возможно.
— И мы закатили в его честь подъем флага?
— Закатывают банкеты, Саша.
— Согласен, выразился неудачно…
— Уверяю тебя, что это тот шаман, с которым надо сражаться не оружием, а добротой…
— Боюсь, что это похоже на баптистскую проповедь.
— Что, что?!
— Извините, Артем Петрович, вы знаете, как я вас уважаю, даже люблю. Но я все чаще и чаще перестаю вас понимать.
— Поймешь, поймешь, Саша. Не зря же я взял тебя в свой культотряд. Обаяние твое, беззаветность комсомольская при тебе останутся, а от чрезмерного максимализма постепенно освободишься. Переболеешь…
— Понимаю, вы хотите сказать, что у меня корь или скарлатина.
— Может быть, может быть, Саша. — Медведев вышел из-за стола, по-отечески положил руки на плечи Журавлева. — Но излишний твой максимализм может наделать немало беды. Пойми, мы находимся в такой обстановке, когда малейший наш неверный шаг, неловкий поворот наносит раны. Вот так, дорогой Саша. Не торопись объявлять войну нашему шаману. В жизни все гораздо сложнее. Кстати, займись чукотским языком посерьезнее. У тебя неправильно звучат «к» и «л». Чукчи «л» произносят мягко и чуть с пришипом.
— Хорошо, буду произносить «л» с пришипом, — напряженно думая о чем-то своем, сказал Александр Васильевич. Вскинул голову, бесстрашно глядя в глаза начальника культбазы: — А почему вы так быстро объявили войну Ятчолю? Вы прогнали с работы истопника Ятчоля, человека, который действительно тянется к нам, а в честь неведомого человека, возможно враждебного нам, подняли флаг…
— Ведом, очень даже ведом для меня этот человек, — Артем Петрович поманил Журавлева к себе пальцем с лукавым видом. — Скажу тебе по секрету. Вчера чуть ли не всю ночь я провел с ним у костра.
— У какого костра? Вы же никуда не уезжали.
— Верно, не уезжал. Гость не решился заночевать в незнакомом для него русском жилище, заявил, что будет спать у порога. Вот я и предложил разжечь костер. И мы его разожгли почти у самого порога.
Александр Васильевич вдруг расхохотался:
— Оригинально! О-очень оригинально. За это я, наверное, и люблю вас, за все новые и новые неожиданности в вашем характере. Впрочем, не только за это…
В кабинет вошел с крайне взволнованным видом Ятчоль. Прижав малахай к груди, он выпалил:
— Я видел шаман Пойгин! Плёка Пойгин. Очень сильно шаман Пойгин!
Медведев улыбнулся Журавлеву:
— Вот и еще один борец с шаманами.
— А если он прав?
— Прав я, Саша. Прав не только потому, что прогнал Ятчоля за пьянство…
— Вообще-то, конечно, он мог нам и пожар устроить.
— Вот, вот, пожар, — подтвердил Медведев в какой-то глубокой сосредоточенности. — Но дело не только в этом. Я его уволил за двоедушие, за холуйство. Нам, дорогой Саша, не нужны угодливые людишки, не нужны марионетки, нам нужны равные среди равных. И это не просто громкая фраза, в этом наша суть. Ради этого я лично подался на край света, полагаю, что и ты тоже…
— Да, в этом вы можете быть уверены.
— Уверен, вполне уверен, Саша.
А Пойгин продолжал постигать порядки в стойбище Рыжебородого. После завтрака он пошел вслед за детьми и оказался в другом деревянном вместилище, где учили их разгадывать тайну немоговорящих вестей. Дети разместились за деревянными подставками, которые они называли партами, разложили перед собой буквари. Едва протиснувшись, сел за одну из парт и Пойгин.
Когда вошла учительница — жена Рыжебородого, то все дети встали и на ее слова ответили каким-то единым дружным возгласом. Пойгину еще не приходилось слышать, чтобы сразу много людей произносили одно и то же слово. Потом учительница еще что-то сказала, и дети, видимо ей повинуясь, сели, раскрыли буквари. Учительница подошла к черной доске и принялась вычерчивать куском белой глины какие-то знаки; оставляла следы на доске, будто куропатка на снегу, и усердно что-то объясняла. Голос ее был приветливым, а глаза, похожие на частички синего неба или синей воды спокойного моря, лучились добротой и каким-то особенным желанием раскрыть тайну белых знаков; она так старалась, что, казалось, готова была вынуть собственное сердце, только бы поскорее догадались дети, что она хочет им объяснить. Разговор ее на чукотском языке звучал порой очень смешно, однако все слова можно было понять, беда была лишь в том, что Пойгин не мог уразуметь их смысла. Его изумляло, что дети все-таки учительницу понимали, отвечали на ее вопросы, зачем-то высоко поднимая перед этим руку. Особенно старался Омрыкай. Он чаще всех поднимал руку, порой привставал, на лице его отражались мольба и упрямство. И учительница, видимо, поняла, что происходит с мальчиком, пригласила его встать рядом с собой, передала ему кусочек белой глины, сказав при этом: