Белый шиповник. Сборник повестей

Алмазов Борис Александрович

– Потому к вам и привёл, - возразил Борис Степанович, - что хочу настоящего всадника получить.

Старик помолчал, и глаза его блеснули.

– Кха!
– рявкнул он и вытер усы.
– Подойдите, мальчик. Вид не глупый! У тебя высокие родители?

– Метр семьдесят пять и метр пятьдесят восемь, - отбарабанил Панама.

– Разденьтесь, мальчик.

Панама начал судорожно расстёгивать рубаху, брюки.

– Так, - сказал старик и протянул к нему страшную двупалую руку (рассказывали, что три пальца ему в молодости откусил жеребец). Пальцы ловко

ощупали локти, коленки.
– Руки-ноги не ломал? Головой не ушибался?

– Нет…

– Так. Не дыши.
– Старик наклонился и плотно прижал ухо к Панаминой груди.
– Ангиной часто болеешь?

– Нет.

– Ну-ко, - старик достал из стола силомер, протянул Панаме: - Сожми. Так, - сказал он, глянул на цифру, пошевелил усами и небрежно бросил силомер в стол.
– Отойди и резко подними ногу как можешь выше! Рраз! Вторую - ррраз!.. Ну что, Боря, сложен этот молодой человек нормально, но костяк слабый, в суставах хлипок и мускульно слаб.

– У него есть главное, - сказал Борис Степанович, - у него есть душа.

– Ну что ж. Если она не расстанется с телом за период начального обучения, может, что и получится. Ибо сказано римлянами: “Сила духа многое искупает”. Итак, слушайте меня, мальчик. Все бумажки - секретарю. С понедельника, нет, лучше со вторника, я суеверен, на постоянные тренировки. Первый месяц - два раза в неделю, второй - три, третий ежедневно, кроме четверга, ежели вы, конечно, выдержите и не сбежите. Предупреждаю, вы зачислены из уважения к вашему педагогу. Более вам льгот не будет. И от вас я о вашем педагоге более не должен слышать. Он сам по себе, вы сами по себе. Пропуски занятий по болезни, по занятости и прочее исключаются. И предупреждаю: я набираю осенью сто мальчиков, весной у меня остаётся пятеро, и это не значит, что из оставшихся получаются настоящие всадники… Не смею долее задерживать.

Глава десятая

МАШКА, ТЫ С УМА СОШЛА!

Ах, как замечательно пахнет щами из школьной кухни! А если повар Галина Васильевна печёт оладьи, то запах проникает даже сюда, в класс. И ребята ещё задолго до второй перемены, когда вся школа ринется в столовую, взволнованно поводят носами.

Стриженые первоклассники мечтают, как они будут слизывать с оладьев клюквенное варенье. У рослых усатых десятиклассников при одном воспоминании о тарелке густых щей начинают урчать животы.

Нот ведь как устроен человек - завтракали-то три часа назад, а уже опять есть хочется.

Маша Уголькова зажмуривается и, чтобы не представлять себе румяные булочки и белое молоко, льющееся в стакан из бумажного кубика, начинает считать в уме, сколько у неё денег. Медяки и гривенники, пятиалтынные и полтинники и даже несколько рублёвых бумажек завязаны в носовой платок и хранятся в самом потаённом углу портфеля.

– Марьсанна.
– В перемену Маша подходит к учительнице.
– Я не смогу пойти в ТЮЗ.

– Да что ты, Машенька, такой спектакль замечательный… Ведь билетов всего пять на класс.

– Я не смогу, - говорит Маша и

так краснеет, что на главах у неё появляются слёзы.

– Горячие пирожки с мясом, с рисом, с повидлом!

– Маша, Маша!
– К Угольковой подбегает Юлька.
– Кричу тебя, кричу! Вот!
– говорит она и показывает новенький полтинник.
– Айда в мороженицу!

– Не могу, - говорит Маша. При одной мысли о мороженом у неё начинает сладко ломить горло.

– Что, денег нет?
– спрашивает Юлька и внимательно смотрит на неё.

– Нет, - отвечает Маша и опускает голову.

– Врёшь. Зачем ты врёшь? Я же видела, как ты в перемену деньги считала. Там у тебя в платке, наверно, рублей десять!

– Это не мои… Это не мои деньги, - говорит Маша.

– А чьи?

– Не могу я тебе сказать! Не сердись, Юлечка! Не могу…

– Машка, ты с ума сошла!
– говорит Юлька.
– Ты же и так худущая, как щепка, а теперь ещё в столовку не ходишь. Я же всё замечаю.

– Юленька, так надо! Я потом всё объясню! Потом!
– И Маша бежит домой, и толстый портфель с галошным мешком бьёт её по ногам.

Глава одиннадцатая

УЧЕБНОЙ РЫСЬЮ МАРШ!

Панама лежит в постели. Ему кажется, что у него даже веки болят от усталости. Словно сквозь слой ваты, слышит он, как мама выговаривает папе:

– Ты только посмотри на него, ведь он же совершенно искалечен. Ребёнок еле дошёл домой. Ну, кормить лошадок - это ещё куда ни шло, тем более, это даже помогает занятиям в школе. Но ты бы видел, какой он сегодня пришёл! Он же сесть не мог. Мало того, что у нас в квартире теперь царит этот ужасный запах, ещё и ребёнок уродуется! Что ты молчишь?

– Я не молчу, - говорит отец.
– Я даю тебе высказаться.

– Не остри, пожалуйста! Мне совершенно не до смеха. Ты видел, что у него на руке? Рубец в палец толщиной! Я спрашиваю, откуда это, а он говорит: “Шамбарьером досталось, чтобы за седло не хватался”. Это, видишь ли, бич такой, на гибкой рукоятке. Вот! Так что там у них - спортивная школа или казарма аракчеевская?! Ты посмотри, у него все ноги в синяках. Это, говорит, об седло. Ну скажи что-нибудь! Ты же отец!

– Слушай, старик!
– Отец наклоняется над Панамой.
– А может, мама права? Брось ты всё это! Придумал тоже лошади… Я понимаю, радиодело там, или авиамодельный кружок, или, наконец, мотоцикл! А то лошади, ведь это не современно! Ну, где сейчас на лошадях ездят? Одни только чудаки.

Панама открывает глаза и медленно говорит:

– Папа, если ты будешь так говорить, я перестану тебя уважать.

Отец отшатывается и вдруг начинает бегать по комнате, хватаясь за голову.

– Чёрт знает что!
– кричит он.
– Это чёрт знает что! Выдумал каких-то коней. Ты же шею свернёшь! Ну пойми же: вот ты лежишь сейчас, словно тебя сквозь строй пропустили, как при Николашке Палкине, а чего ради? Что ты получаешь за свои страдания? Ходишь еле-еле, пахнешь, как цветок душистый прерий! А чего ради?