Белый ворон
Шрифт:
Слова Черненькой Налысо подействовали, потому что наступила полнейшая тишина. После пяти выступлений на публике Гонсер кое-чему научился и вскочил в это молчание, в сдерживаемое это дыхание, как в отъезжающий трамвай. Последний куплет «Love Minus Zero/No Limit» [26] он спел по-польски и только для Черненькой На лысо, хотя взглянул на нее всего два раза. Но она уже все усекла. И остальные, похоже, тоже, потому что в общем-то люди думают всего лишь о нескольких вещах, а как пройдут совместное обучение, так только об одном.
26
Песня
Гонсер завершил номер и глянул искоса на того самого Весека, третье поколение после земельной реформы, на свитере жестяной значок не то проводника, не то следопыта, а Весек даже вроде бы улыбнулся, потому как по характеру он, вероятней всего, был человек искренний и открытый, что и было написано на его физиономии, а такого ни про одного из нас сказать нельзя.
Костек сидел за спиной певца, и я готов был дать голову на отсечение, что в этот момент он забавляется в кармане своим пружинным ножом. Чтобы время убить, а может, думая о том, что на эти несколько часов мы выскользнули из-под его власти. Как просто. Достаточно было оказаться среди людей, чтобы все то, что случилось, отхлынуло, сдвинулось в сферу вымысла, сна, превратилось в некое давнее, ничего не значащее происшествие. Так должен был он думать. А еще о идиотской, пошлой нормальности, которая, как губка, стирала все безумие, разглаживала, как клизма, судорожно сжавшиеся от страха кишки. Даже Василь Бандурко на некоторое время ускользнул от него. Он разговаривал с каким-то парнишкой с длинными вьющимися волосами. Из-за этих волос я не видел его лица, а лишь тонкую, белую, девичью руку, которой он подносил ко рту сигарету.
Как-то быстро все происходило. Бородатый очкарик представился: «Мацек», – и мы снова выпили, а потом он предложил мне сигарету «вест», я взял, и на какой-то миг мы стали друзьями. Очень ненадолго, потому что он сразу начал спрашивать: «Ну что она там так долго делает?» – я ему посочувствовал, и вот так от мужской дружбы ничего не осталось. Я ему, конечно, ничего не сказал, лишь поинтересовался, собираются ли они идти дальше, и он ответил, что вообще-то собирались, но, видно, ничего из этого не получится, и они, как обычно, останутся здесь, пока не кончится запас привезенного с собой, а кончится он к завтрашнему утру, так что посланцы отправятся в магазин за спиртным, пять километров в одну сторону.
Подъехал на заднице какой-то стриженный ежиком и спросил, есть ли у нас выпить. Выпил и остался с нами, как будто просто переменил место в театре. А уже потом, когда он сообщил, что этот парень неплохо играет, грохнула дверь и в ней появился газда. Выспавшийся, опухший и в шляпе. Закрыл за собой, прислонился к косяку и, глупо улыбаясь, смотрел на нас, такой довольный, словно весь этот цирк мы устроили специально для него, словно это был его день рождения.
Видно, блеск нашей бутылки привлек его, потому что он сменил отеческую позу, оттолкнулся от косяка, пришлепал к нам и уселся. Не спрашивая, он налил себе и выпил. Видно, он тут был владыкой всего. Баб, спиртного и благословений. Мой новый друг на него даже не взглянул. Он как-то замер, ушел в себя, окаменел и отсылал в пространство смертоубийственные высверки очков. Я решил, что мне лучше встать и отвалить в нашу комнату, потому как рано или поздно они придут к пониманию и отправятся разыскивать пьянчужку Иолу.
24
А здесь ничего не изменилось. Да и что могло измениться? Вот только Иола теперь лежала на спине, укрытая до самого горла спальным мешком. Лежала с открытым ртом и храпела.
Малыш лежал в той же позе, его взгляд, как жучок-древоточец, сверлил то ли потолок, то ли стены, бутылка самогона стояла, как стояла, но уровень содержимого в ней снизился.
– Веселятся? – осведомился он.
– Еще как. Сам слышишь. Веселятся
– Не такой уж он больной. Может, от пения он выздоравливает?
– Он выздоравливает от энтузиазма.
– Хорошо ему. А у меня то, что затянулось, открылось. У меня, если можно так выразиться, легкая течка, из раны течет. Хорошо бы сделать перевязку. Настоящую.
Он вытащил сигарету и закурил с таким видом, словно перевязка требуется не ему, а кому-то там или планируется на послезавтра. Он курил, а я задрал ему свитер и осторожно прикоснулся к черному пятну на синей рубашке. Сверху оно было затвердевшее, вроде струпа, но изнутри набухло теплым и влажным.
– Даже и не болит. Вот только что потекло.
– У этого говнюка газды должна быть аптечка, хотя бы бинты. Надо бы тебе рану промыть, посмотреть, нет ли какой-нибудь гнуси.
– Есть змея, – ответил Малыш.
– Газда пришел вниз и, насколько я понимаю, очень скоро нажрется. Вот тут можно будет что-то придумать.
– Ну да. Скажи, что я поранился в лесу.
Мы принялись по капельке пить и слушать, как Гонсер меняет репертуар и как у него потихоньку садится голос. Иола невинно, по-поросячьему похрюкивала. Время близилось к десяти. Ночь только начиналась. Костек щелкал ножичком, Бандурко заглядывал в глаза хиппиобразному херувимчику. Каждому было чем заняться. А мы вдвоем отдыхали, сокращая время ожиданием того, что произойдет. Всегда что-нибудь да происходит. Об этом можно не беспокоиться. Такие у меня были мысли, и я смотрел, как из полуоткрытых губ Малыша выходит дым, вьется горизонтальными струйками, смешивается с печным смрадом, с запахом перегара, вырывающегося из внутренностей Иолы. Я видел эти запахи, но не ощущал их. У меня текло из носа. Я его вытирал рукавом. А когда наконец лег на матрас и укрылся, стало даже приятно.
– Малыш, а что если мы сейчас возьмем и отвалим? Тихонько обуемся и пойдем по следам, которые протоптали эти вот? Дойдем до какой-нибудь деревни, дождемся утра, поймаем автобус и вернемся домой, а всю дорогу для храбрости будем пить? На это у нас еще хватит. Можем даже через Вроцлав поехать. Красивый город. Как-то я там побывал. Они там вовсю веселятся. В смысле Гонсер и Василь, а Костек их караулит и, наверное, развлекается лучше всех. Что ты на это скажешь?
Он с минуту молчал, погасил об пол сигарету, отправил охнарик щелчком в сторону печки. Потом, не глядя на меня, сказал:
– Знаешь, пожалуй что нет. По двум причинам. Первая – мне просто не хочется. Наверное, она и самая главная. А во-вторых, я хотел бы увидеть, чем все кончится. Обыкновенное любопытство. Хочется поглядеть, как он, как они… мы выберемся из этого. Я-то сам, пожалуй, не боюсь. Все время думаю, что это такая игра и что все остальные думают точно так же. Ну и, само собой, искушение увидеть, как игра эта превращается в то, что перестает быть игрой.
Он достал следующую сигарету, прикурил и стрельнул спичкой в пространство.
– Хотя если по правде, то нам ничего, кроме игры, не осталось. Вот потому я и не хочу удирать, хочу все увидеть.
Он засунул руку под спальник, которым была накрыта Иола.
– Все время притворяется. Притворялась, что спит, и сейчас притворяется.
– Лучше не трогай ее. Сейчас ее начнут искать по крайней мере двое. Может, уже и ищут.
– В таком случае приодень ее чуток, потому что я не смогу.
Я снял спальник и в последний раз имел возможность лицезреть Иолу во всем ее великолепии. Надеть трусики и брюки оказалось куда трудней, чем снять. Малыш был прав. Она явно притворялась. Чего не сделает женщина ради сохранения невинности. В конце концов я застегнул молнию и пуговицу. Труд был неимоверный. Я даже вспотел. Вполне возможно, со страху, что вот сейчас они войдут и начнется скандал. Однако они не вошли. Я положил на нее красный покров, и мы опять выпили по глотку этой дряни, вонючей, как невесть какая отрава. Однако действовала она правильно. Сглаживала противоположности.