Белый ящер
Шрифт:
В один из этих летних дней в кабинет Алекси внезапно ворвался Трифон. Несчастный, взмокший, теперь уже окончательно сломленный. Несколько растерявшийся Алекси пригласил его сесть. Трифон не сел, а попросту повалился в кресло, словно хотел раздавить все его пружины.
— Что случилось? — испуганно спросил Алекси.
— Что случилось?! — с неожиданной силой взревел Трифон. — Случилось то, что мы с тобой скоро станем дедушками!
Алекси онемел. Лицо его побледнело, губы пересохли. Трифон и не ожидал, что новость произведет на друга такое впечатление.
— Ты уверен? — тихо спросил Алекси.
— Вполне. Мы были у врача.
Алекси
— Что ж, ты мне так ничего и не скажешь? — спросил он наконец.
— Ребенок должен родиться! — еле слышно проговорил Алекси.
— Это я и хотел от тебя услышать! — обрадовался Трифон. — Поговори со своим негодником… Нужно его подготовить…
— Ты с ума сошел! — воскликнул Алекси. — Несси не должен ни о чем знать.
Теперь уже растерялся Трифон.
— Почему? Что ж, ребенок так и родится без отца?
— Ты думаешь, Несси может быть отцом? Ведь ему всего десять лет! Хочешь иметь зятя-урода?
Это слово ошеломило Трифона, но не заставило отступить. Как можно так говорить? Парень как парень, красивый, умный. Обогнать других не порок и не преступление. Отстать — вот порок. Алекси потратил не меньше часа, пытаясь втолковать приятелю, что Несси вовсе не «парень как парень», что он не может жить ни с кем, что он холодный, преступный эгоист и принесет несчастье его дочери.
— Неужели мы вдвоем не сможем вырастить одного ребенка? — взорвался наконец Алекси. — Зачем нам чья-то помощь?..
Но Трифон так и ушел мрачный, неубежденный. К удивлению Алекси, на помощь ему пришла мать Руми. Ей, сказала она, и глядеть-то на него противно, не то что брать в зятья. Почему — не объяснила. Но ее хмурое лицо, на котором было отчетливо написано еле сдерживаемое отвращение, говорило лучше всяких слов. Алекси не обиделся, наоборот, был ей глубоко благодарен. Она согласилась, что Руми должна рожать. С трудом, но согласилась. Алекси ликовал, но ничем этого не выдал. Сейчас самым главным было добиться рождения ребенка.
Несси ни о чем не сказали. И ребенок родился — ровно через девять месяцев, как все прочие дети. Окаменев от напряжения, Алекси сидел в кабинете главного врача, мокрый снег с дождем царапал оконное стекло. Долго ждать не пришлось — вскоре его позвали взглянуть на новорожденного. Младенец как младенец — маленький, фиолетовый, морщинистый, будто печеное яблоко, с тоненькими ножками и редкими волосиками на мягкой головке. Алекси бросил на него какой-то странный, безучастный взгляд, отвернулся и вышел.
Так рухнула его последняя надежда. Как сильно ни разочаровался он в сыне, в глубине души Алекси тайно надеялся, что тот все-таки положит начало новому виду людей — «Homo super», как он однажды выразился. Печальная, иллюзорная цель, и главное — бессмысленная, потому что, как он впоследствии убедился, человечеству дано развиваться лишь одним-единственным путем — естественным. Не может быть жизнеспособным то, что не выстрадано, не приспособлено к окружающему миру.
Алекси вернулся домой поздно вечером, остановился у окна. В голове было пусто. По-прежнему падал мокрый мартовский снег, трамвайные дуги рассыпали над черными крышами фиолетовые искры. В комнате сына гремел магнитофон. Алекси уже знал, что Несси включает его лишь во время своих
Так и осталось неизвестным, узнал Несси о своем ребенке или нет. Об этом между ними не было сказано ни слова. Достоверно лишь одно — ребенок о своем отце не узнал ничего. Записан он был на фамилию матери, а когда имя отца таким ужасным способом всколыхнуло всю страну, ему исполнилось всего три года, и все уже были просто обязаны скрыть от него страшную правду.
2
В тринадцать лет Несси стал младшим научным сотрудником. У него был прекрасный кабинет в новом здании Академии наук, большая библиотека и никаких определенных обязанностей. Это, конечно, не означает, что он бездельничал, потому что назвать Несси добросовестным — значит не сказать ничего. Работа заполняла всю его жизнь, бездействие для него равнялось несуществованию. В этом отношении Несси не слишком отличался от пишущих машинок или телевизоров. Даже во время еды или отдыха в голове у него чуть слышно, но безостановочно пощелкивал ужасный мозговой механизм.
В остальном жизнь его протекала спокойно, как река, вышедшая на равнину — ни резких поворотов, ни порогов, пологие берега поросли травой, вода мутная и словно бы мертвая. Рыбы в ней не так уж много, но зато нет и лягушек. Как и любая речка, она не знает, в каком направлении, к какой цели течет, да это ее и не интересует. Каждый день Несси был похож на другой, единственное разнообразие вносили женщины. Сменялись только они. Но Несси менял их не так, как меняют обстановку или украшения, а, скорее, как блюда, которые обедающий рассеянно выбирает в меню. Просто потому, что не принято каждый день есть одно и то же — не зря же утверждают, что от этого пропадает аппетит. Вряд ли оно так: чаще всего аппетит пропадает как раз у того, кто слишком дотошно изучает меню.
Среди немногих человеческих добродетелей Несси больше всего уважал точность. Он просто носил ее в себе — так же, как свое могучее сердце или исправно действующие почки. Вставал Несси в пять часов утра, все равно зимой или летом. Мгновенно, как заранее заведенный механизм, просыпался и тут же вскакивал, даже не оглянувшись на постель. Да и зачем, ведь из-за постели только даром теряешь время. Снов он по-прежнему не видел, но теперь этот вынужденный отдых не был таким безжизненным и бесчувственным, как в детстве. Порой ему словно бы что-то грезилось — что-то далекое и смутное. Поднявшись, Несси открывал окно, независимо от того, разгоралось ли над городом летнее утро или снежный вихрь кружился в желтоватом сумраке фонарей.
Конечно, Несси предпочитал летние утра, спокойные, тихие, полные скрытого света и сияния. Он стоял у окна, свободно и сильно дыша — именно так, как это рекомендуют медицинские журналы, — и совершенно не замечал запаха бензина и масла, струившегося от неостывшего за ночь асфальта — обоняние у него было слабым. Не засматриваясь на нежный румянец восхода, он рассеянно обводил взглядом пустынные фасады напротив. Большинство окон было открыто, в них отражались улица, тополя, даже дальние горы, укрытые белой шапкой облаков.