Бен-Гур
Шрифт:
– Эсфирь! – прошептал он, улыбаясь. – Вот она, моя звезда, которую я мечтал увидеть!
И он медленно пошел к шатру.
До сих пор в его жизни, полной несчастий и жажды мести, не было места для любви. Не начало ли это счастливой перемены?
О которой же из них он больше думал, когда входил в палатку?
Эсфирь подарила ему чашу, но и египтянка подарила тоже.
Обе они явились ему под пальмами в одно и то же время.
Которая же из них?
Часть 5
1. Предостережение
Даже в пылу борьбы он остается верен закону, начертанному в мирное время, и не ошибается в том, что предугадал.
Наутро после вакханалии в залах дворца все диваны были покрыты телами молодых патрициев. Пусть приезжает сам Максентий и весь город выходит ему навстречу, пусть легион спускается с горы Сульпиус в полном параде и блестящих доспехах, пусть устраивают торжественные встречи по церемониалу, своим великолепием превосходящие все виданное и слышанное раньше на роскошном Востоке, – несмотря на все это многие из них продолжали бы позорно спать на диванах, на которые они попадали или были небрежно уложены бесстрастными рабами. Они настолько же были способны участвовать в этот день в приеме, насколько манекены в студии современного артиста в своих украшенных перьями шляпах способны сделать несколько туров вальса.
Впрочем, не все участники оргии находились в таком постыдном положении. Когда в окна заглянул рассвет, Мессала встал, снял с головы венок в знак того, что пиршество окончено, потом оправил на себе платье и, в последний раз взглянув вокруг себя, отправился домой. Сам Цицерон, возвращающийся из Сената после затянувшихся на всю ночь прений, не был так важен, как Мессала в эту минуту.
Спустя три часа в комнату Мессалы вошли два курьера, и каждый из них из его собственных рук получил запечатанный пакет, в котором заключался дубликат письма к Валерию Грату, все еще служившему прокуратором в Кесарии. О важности бумаги можно судить по тому, что один курьер должен был ехать сухим путем, другой – морем, и притом с крайней поспешностью.
Весьма важно теперь ознакомить читателя с содержанием письма, отправленного с такими предосторожностями. Вот оно:
Антиохия, XII июля
От Мессалы к Грату
О мой Мидас! Прошу не обижаться на такое обращение – так я называю тебя потому, что признаю тебя счастливейшим из людей и хочу выразить тебе свою любовь и благодарность, а также потому, что уши твои, унаследованные тобой от матери, как нельзя более соответствуют твоему настоящему положению.
О мой Мидас! Я расскажу тебе об удивительном происшествии, которое хотя и представляет еще обширное поле для всевозможных догадок, но тем не менее, – я в этом уверен, – заставит тебя сильно призадуматься.
Позволь мне освежить твою память. Помнишь ли ты семейство иерусалимского князя, очень древнего и страшно богатого рода, по имени Бен-Гур? Если же память твоя хромает или несколько ослабела, то, я полагаю, рубец от раны на твоей голове поможет тебе вспомнить о нем.
Теперь ты, конечно, заинтересован. Я продолжаю.
В наказание за покушение на твою жизнь, – пусть боги не допустят, чтобы это оказалось когда-нибудь простой случайностью! – семейство схватили и быстро с ним расправились, а имущество его было конфисковано. А так как, мой Мидас, это распоряжение было одобрено нашим кесарем, настолько же справедливым, насколько и мудрым, – да будет алтарь его вечно украшен цветами! – то ничего позорного не было в том, что мы с тобой пользовались из этого источника некоторыми суммами, за которые я буду вечно тебе благодарен, – понятно, если не лишусь выпавшей на мою долю части.
Полностью отдавая справедливость твоей осторожности, – этим свойством, как известно, сын Гордия, с которым я осмеливаюсь тебя сравнивать, никогда не отличался ни среди людей, ни среди богов, – напомню тебе далее, что ты распорядился семейством Гура так, чтобы все благоприятствовало его неизбежной, но естественной смерти и чтобы даже самая память о нем была уничтожена, причем мы оба в то время считали наш план наиболее подходящим для наших целей. Ты помнишь, конечно, как ты поступил с матерью и сестрой преступника, и если бы я поддался искушению узнать, живы они или умерли, то, зная твою любезность, мой Грат, я надеюсь, что ты простил бы меня за это любопытство, как человека не менее любезного, чем ты сам.
Самым главным в этом деле, осмелюсь напомнить тебе, было то, что преступника на всю жизнь приговорили к галерам, и, может быть, это обстоятельство стало причиной события, о котором я намерен рассказать тебе самые удивительные вещи.
Теперь ты, вероятно, будешь слушать меня с особенным вниманием, великолепнейший фригиец!
Прикованный на всю жизнь к веслу и поставленный в самые тяжкие условия, преступник должен был умереть или, лучше сказать, его должна была взять в супруги, по крайней мере пять лет тому назад, одна из трех тысяч океанид, причем, – прости мне минутную слабость, добрейший и нежнейший из людей! ведь я любил его в детстве и, восхищаясь его красотой, всегда называл Ганимедом, – он составил бы счастье самой прекрасной из них. Будучи вполне уверен в его смерти, я спокойно прожил пять лет, на законном основании пользуясь богатством, которым я до некоторой степени обязан ему. Говоря это, я вовсе не хочу уменьшить своих обязательств по отношению к тебе.
Теперь я дошел до самого интересного пункта.
В эту ночь, играя роль хозяина на празднике, устроенном молодыми римлянами, – их крайняя молодость и неопытность вынудили меня к этому, – я услышал странную историю. Сегодня сюда прибудет консул Максентий, – ты его знаешь, – который отправляется в поход против парфян. В числе сопровождающих его честолюбцев находится сын умершего дуумвира Квинта Аррия. Я имел случай подробно разузнать о нем. Когда Аррий отправился преследовать пиратов, поражение которых покрыло его славой, у него не было семьи. Возвратясь из экспедиции, он привез с собой сына и наследника. Теперь соберись с духом, счастливый обладатель многих талантов в наличных сестерциях! Сын и наследник Аррия – тот самый Бен-Гур, которого ты сослал на галеры и который еще пять лет назад должен был умереть за своим веслом. Теперь он возвратился с большим состоянием. Тебе, конечно, нечего особенно беспокоиться, – ты слишком крепко сидишь, – но я, о мой Мидас, я – в опасности, и ты, разумеется, понимаешь почему. Кому же и знать об этом, как не тебе?
Но ты, может быть, скажешь на все это: "Фи, фи!" Чтобы убедить тебя более, я продолжаю.
Когда Аррий, по усыновлению отец этого призрака, вырвавшегося из объятий прекраснейшей океаниды (смотри выше мое мнение об этом предмете), вспупил в сражение с пиратами, его судно потонуло, а из экипажа спаслись только двое – сам Аррий и он, его наследник.
Люди, снявшие их с доски, на которой они носились по волнам, рассказывают, что когда товарищ счастливого трибуна поднялся на палубу, он оказался молодым человеком, одетым в платье каторжника.
Все это по меньшей мере убедительно, но чтобы ты не повторил опять своего "фи", скажу тебе еще, мой Мидас, что вчера, благодаря счастливому случаю, за который надо благодарить Фортуну, я лицом к лицу встретил загадочного сына Аррия и хотя в первую минуту не узнал его, то теперь уверен, что это был действительно Бен-Гур, товарищ моих детских игр, – тот самый Бен-Гур, который, – будь он даже человеком самого низкого происхождения, – в настоящую минуту должен помышлять о мщении, для которого мало всей короткой жизни человеческой, – о мщении за родину, мать, сестру и – ты, наверное, поставил бы это на первый план – за потерянное богатство. Признаюсь, я на его месте поступил бы так же...
О дражайший мой благодетель и друг Грат! Размышляя об угрожающей твоим сестерциям опасности, – ты видишь, я был прав, называя тебя именем старого глупого царя Фригии, – потеря которых будет для тебя неприятна, особенно в твоем высоком положении, ты, я полагаю, уже перестал говорить "фи" и стараешься придумать, что бы предпринять в таких критических обстоятельствах.
Странно было бы, если бы ты не знал, как надо поступить в данном случае. В качестве подчиненного я должен исполнять твои приказания, и так как ты мой Улисс, то в твои обязанности входит отдавать их. И я радуюсь, представляя тебя с моим письмом в руках. Я вижу, ты читаешь его раз – твое лицо серьезно, при повторном чтении ты улыбаешься. Наконец, в той или иной форме твое решение готово: в нем совмещается мудрость Меркурия и решительность Цезаря.
Солнце уже почти взошло. Через час из моего дома отправятся два гонца, у каждого будет по запечатанному экземпляру этого письма. Один из них отправится морем, другой – сухим путем. Я принимаю по отношению к письму такие чрезвычайные меры предосторожности для того, чтобы заблаговременно известить тебя о появлении нашего врага в этой части Римского государства... Ответа твоего я буду ждать здесь.
Прибытие и отъезд Бен-Гура будут, конечно, зависеть от его начальника, консула, который хотя и работает без отдыха день и ночь, но вряд ли выступит отсюда ранее чем через месяц. Тебе известно, каких хлопот стоит собрать и снарядить армию, предназначенную действовать в пустыне.
Бен-Гура я вчера видел в роще Дафны. Если теперь его там нет, то он, наверное, находится где-нибудь поблизости – это обстоятельство облегчает мне наблюдение за ним. И если бы ты спросил меня, где он теперь, я с полной уверенностью мог бы тебе ответить, что его надо искать в пальмовой роще, в палатке этого изменника шейха Ильдерима, которому не миновать наших рук. Не удивляйся, если Максентий по прибытии сюда первым делом посадит араба на корабль для препровождения в Рим.
Я потому так забочусь о местопребывании еврея, славный Грат, что это окажется существенно важным для тебя, когда ты решишься действовать. Во всяком человеческом действии необходимы три элемента: время, место и способ, и я льщу себя надеждой, что я достаточно опытен для того, чтобы всегда принимать их в расчет. Если ты укажешь место здесь, в Антиохии, то дело не замедли поручить мне, твоему нежнейшему другу и способному ученику.
Мессала
2. Приготовления
Примерно в то самое время, когда курьеры с запечатанными депешами выходили от Мессалы, – это был ранний час, – Бен-Гур выкупался в озере, позавтракал и вошел в шатер к Ильдериму. Он был одет в короткую тунику без рукавов.
Шейх приветствовал его еще с дивана.
– Мир тебе, сын Аррия! – сказал он, с восхищением смотря на Бен-Гура: ему еще никогда не приходилось видеть в человеке такого гармонического сочетания красоты, мощи и уверенности в себе. – Мир и благо тебе! Лошади готовы, я тоже готов, – а ты?
– Благодарю тебя за твои добрые пожелания. И я готов.
Ильдерим ударил в ладоши.
– Я прикажу привести лошадей. Садись.
– Они запряжены? – спросил Бен-Гур.
– Нет.
– В таком случае позволь мне сделать это самому, – сказал Бен-Гур. – Мне необходимо познакомиться с твоими арабами. Я должен знать их по имени, шейх, чтобы разговаривать с каждым. Кроме того, нужно также узнать их характер, потому что лошади подобны людям: дерзкую надо пожурить, а робкую – похвалить и приласкать. Прикажи слугам принести упряжь.
– А колесницу? – спросил шейх.
– Сегодня колесница мне не нужна. Вместо нее вели привести мне, если есть, пятую лошадь, без седла и такую же быстроногую, как и другие.
Ильдерим был очень удивлен, но немедленно же позвал слугу.
– Вели принести упряжь для четверки, а для Сириуса узду, – сказал он, вставая. – Сириус – мой любимец, а я – его, – продолжал Ильдерим, обращаясь к Бен-Гуру. – Мы уже двадцать лет прожили с ним товарищами – и в шатре, и в сражениях, и в пустыне. Я покажу его тебе.
Подойдя к занавесу, разделявшему шатер, он приподнял его и пропустил Бен-Гура вперед. Все лошади подошли к Ильдериму. Одна из них – с маленькой головой, блестящими глазами, выгнутой шеей и могучей грудью, плотно покрытая гривой, нежной и волнистой, как локоны молодой девушки, – тихо и радостно заржала при виде его.
– Здравствуй, мой добрый конь, – сказал шейх, трепля ее по темно-коричневой щеке. И, повернувшись к Бен-Гуру, прибавил:
– Это Сириус, отец моей четверки. Мира, мать ее, дожидается нашего возвращения в пустыне – она слишком драгоценна для того, чтобы привести ее сюда, где я рискую ее потерять. Я сильно боюсь, – сказал он, усмехаясь, – сильно боюсь, сын Аррия, что моему народу тяжело будет перенести эту потерю. Она составляет их гордость и славу, они молятся на нее. Десять тысяч наездников, сыновей пустыни, спросят меня: "Что слышно о Мире?" – и получив ответ: "Она здорова", они воскликнут: "Благ Господь! Благословен Господь!"
– Мира, Сириус – это ведь названия звезд, шейх? – спросил Бен-Гур, подходя к каждой из лошадей, а к отцу четверки протягивая руку.
– Так что же? – возразил Ильдерим. – Случалось ли тебе бывать в пустыне?
– Нет.
– В таком случае ты не знаешь, в какой зависимости от звезд находятся арабы. Из благодарности мы заимствуем у них имена и даем их самым любимым своим животным – лошадям. У моих предков так же, как и у меня, были свои Миры, эти дети тоже носят имена звезд! Вот тебе Ригель, тот – Антарес, это – Атаир, а тот, к которому ты теперь подходишь, – Альдебаран, самый младший в роде, но отнюдь не худший, – о нет! Он понесет тебя против ветра с такой силой, что у тебя зашумит в ушах. Он побежит, куда ты прикажешь, сын Аррия, – да, клянусь славой Соломона, он понесет тебя даже в пасть льва, если ты только отважишься на это.
Принесли упряжь. Бен-Гур собственными руками запряг лошадей, взнуздал их и потом вывел из палатки.
– Подайте мне Сириуса, – сказал он.
И араб не смог бы лучше вспрыгнуть на спину скакуна.
– Теперь поводья.
Поводья ему были поданы и тщательно разобраны.
– Добрый шейх, – сказал он, – я готов. Пусть проводят меня в поле, и пошли туда несколько человек с водой.
Отправка не сопровождалась ни малейшим замешательством. Кони не пугались. Между ними и новым наездником, выполнявшим свою роль спокойно и с уверенностью, порождавшей уверенность и в других, казалось, уже установилось безмолвное понимание. Порядок, в котором они выступили, был совершенно таков же, как и при запряжке в колесницу, с тем только различием, что Бен-Гур, вместо того чтобы править лошадьми, стоя в колеснице, правил ими, сидя верхом на Сириусе. Ильдерим внутренне радовался. Он поглаживал бороду и довольно улыбался, бормоча себе под нос: "Нет, он не римлянин, клянусь славой Бога, не римлянин!" Он последовал пешком, а за ним гурьбой устремились все мужчины и женщины его походного лагеря, все, с кем он привык делить заботы, если не свои сокровенные думы.