Бераника. Медвежье счастье
Шрифт:
Только вышла из их комнаты, хотела быстро разобрать грязное белье и поискать корыто для стирки, — входная дверь хлопнула. И в меня с порога вонзился холодно-презрительный взгляд красивых голубых глаз.
— Где отец? — высокомерно бросил старший, четырнадцатилетний наследник Аддерли и, не разуваясь, перешагнул порог. — Ну? Чего встала? Вот дура бесполезная, зачем только папенька тебя в дом привел!
Глава 5
Ох, как меня очередным куском памяти-то
Например, то, что повесился этот козел, прости господи, не в нашем сарае, а там, где по зубам получил, — на лесопилке. А еще я узнала, куда из этого тела ушла бедная замученная девочка, испуганная и все еще влюбленная в этого непутевого придурка, за которого вышла замуж.
Следом пошла, болезная. Как весть получила вместе с предсмертной запиской, так и… И в ссылку за ним, и на тот свет. Уж не знаю, как у нее получилось, руки она на себя не накладывала. Просто взяла и… умерла. Ну а я заняла ее место.
И вместе с местом мне остались в наследство все ее проблемы. В частности — старший пасынок. Четырнадцатилетний Лисандр Аддерли, обожавший отца и уже только поэтому относившийся к молодой мачехе с плохо скрываемым презрением и ненавистью.
Сначала, когда Бераника только появилась в доме, она принимала его неприязнь почти спокойно и даже не пыталась что-то изменить — мальчик помнит родную мать, болезненно привязан к вечно отсутствующему отцу и вдобавок ревнует того к молодой жене. Это вполне укладывалось в приобретенный в основном из книг опыт молоденькой девушки.
Лисандр должен был уже этой осенью поступить в столичный кадетский корпус, и Бераника просто старалась особенно его не задевать — каникулы перетерпеть можно, а большую часть года мальчик будет учиться далеко от нее.
Не случилось. Ни кадетского корпуса, ни привычной компании таких же богатых наследников, вообще ничего. И бескомпромиссная мальчишеская ревность, помноженная на страх, тоску и крушение прежнего мира, выплеснулась из подростка бурным потоком на кого? Правильно. На мачеху. Не отца же обвинять? Любимого.
И теперь это пубертатное чудо стоит посреди полузаброшенной нетопленой избы у черта на рогах и пытается строить из себя прежнего баловня. И как вот с ним? С ходу оглушить новостью про отца? Жалко, хотя мальчишка по воспоминаниям неумный и довольно противный, чего уж перед собой-то притворяться. Потворствовать его закидонам дальше? Он ведь барские свои замашки не бросит. Вот сейчас — по идее отец на работе, младшие болеют, мачеха, слабая женщина, в доме одна. Нет бы хоть попытался помочь. Как же. Не господское это дело.
Поэтому недоросль предпочитает «гулять» поблизости от дома, медитировать где-нибудь под кустиком на бережку, мечтать, считать пестики и тычинки у цветочков, а потом приходить и требовать обслуживания. И нормального питания. И чуть ли не поклонов в ножки,
И все же с ноги ломать его реальность заявлением о том, что любимый его папочка струсил и бросил их с братом и сестрами умирать с голоду, я опасалась.
Во-первых, какой бы ни был, это ребенок. Ребенок-ребенок, даром что в четырнадцать лет с меня ростом и голос ломается. А во-вторых, кто даст гарантию, что его не переклинит и он не сорвется тоже вешаться? А мне по условиям неведомого голоса надо всех четверых спасти и еще пятого где-то отыскать.
Вот ведь… По-хорошему бы ему не только его реальность барскую с ноги обломать, но еще и по заднице бы добавить.
— Ну и где обед? — пока я думала, засранец, как был, в грязной обуви, поперся через чисто выметенную мной комнату к столу и недовольно выпятил губу, не обнаружив там ничего съестного. Это оказалось последней каплей.
— Где ты его приготовишь, там и будет, — спокойно и твердо ответила я и прошла мимо — к лавке у другой стены. Сложила туда грязное белье и обернулась, как раз чтобы обнаружить посреди комнаты раздувшегося от возмущения жабеныша.
— Рот закрой, — я не дала ему времени взорваться. — Детей напугаешь. Они и так болеют. А отец больше не придет. Он умер.
— Да что ты несешь, дура! — предсказуемо не поверил. Или не понял.
Я молча достала из рукава аккуратно сложенный лист бумаги — предсмертную записку Эдриана Аддерли. Теперь вспомнила — ее принес урядник несколько часов назад, он и объявил, как величайшую милость, что безбожника, святой круг поправшего, исключительно из милости сразу и закопали, но за оградой кладбища. И отпевания не будет. И насчет нас уже отправлен запрос в комендатуру… Ох ты, вот беда откуда не ждали… Ладно, подумаю об этом позже. Сейчас — Лисандр.
— Ты уже достаточно взрослый, чтобы знать правду и понимать, что шутки кончились, — я говорила спокойно, но, видимо, настолько интонации были не похожи на прежние Бераникины, что его проняло.
Мальчишка секунд пять колебался, а потом все же протянул руку и взял письмо чуть дрожащими пальцами.
Я видела, как его глаза быстро скользили по строчкам, написанным отцовским почерком. Тем самым строчкам, где «я больше не могу… это ниже моего достоинства… ужасные обстоятельства… сатрапы… я ухожу непокоренным… не позволю быдлу…».
И ни слова о семье, о детях и о том, что папочка хотя бы вспомнил, что они у него есть. Что они остаются одни, без защиты и без средств к существованию. Ни слова.
Тонкие пальцы с неаристократично обгрызанными ногтями сжались добела, комкая чуть желтоватую бумагу.
— Это ты во всем виновата! — ну, вот и ожидаемая истерика. — Это ты! Это ты!
Голос подростка набирал высоту и в конце концов сорвался на отчаянный вибрирующий визг.
Хлоп! Хлесткая пощечина оборвала этот концерт. И еще раз: хлоп!