Берег Утопии
Шрифт:
У Герцена вырывается глухой стон. Он чувствует, что в нескольких шагах от него кто-то стоит. Он не оборачивается.
Герцен. Кто?… (Поворачивается.) О!.. Михаил. (Мелкий, смущенный смешок.) Я думал, это Натали.
Бакунин. Нет. Она умерла.
Герцен. Как ты поживаешь? То есть, не считая…
Бакунин. Да так, сам знаешь. (Пауза.) Что?
Герцен. Эх, Михаил… Так хочется, чтобы она вернулась, чтобы я снова мог не замечать ее присутствия, чтобы я был занят и чтобы хватало сил ставить дураков на место. Их здесь столько вокруг меня.
Бакунин. Вокруг тебя их всегда было много.
Герцен. Нет, тогда были дружеские споры. После поражения они совсем обнаглели. Они, как никогда, уверены, что люди только и ждут, когда их выведут из рабства, и что по природе своей они республиканцы.
Бакунин. Да! Народ – и есть революция!
Герцен. Народ?! Народ больше интересуется картофелем, чем свободой. Народ считает, что равенство – это когда всех притесняют одинаково. Народ любит власть и не доверяет таланту. Им главное, чтобы власть правила за них, а не против них. А править самим им даже не приходит в голову. Императоры не только удержались на тронах, они еще и нас ткнули лицом в остатки нашей веры в революционный инстинкт народа.
Бакунин. Ерунда, все это временно!
Герцен смеется.
Герцен. Михаил, дорогой! Бесценный, незаменимый друг. Сколько я знаю тебя, твой неутолимый дух, твои неколебимые убеждения всегда вызывали во мне желание… треснуть тебя по голове…
Бакунин (счастливо). Ты малодушен. Я нужен тебе, чтобы напоминать, что такое свобода!
Герцен. Поскольку ты в тюрьме, да, прости…
Бакунин. Вот почему ты не свободен.
Герцен. У меня голова кругом идет…
Бакунин. Свобода только тогда свобода, когда она свобода для всех – для равенства каждого!
Герцен. Остановись… остановись…
Бакунин. Она почти у нас в руках, если нам только удастся сорвать кандалы с человечества.
Герцен. Я думаю, ты говоришь, что все мы станем свободными, если человечеству позволить поступать как вздумается.
Бакунин. Именно!
Герцен. Этого я и боялся.
Бакунин. Сами по себе люди благородны, щедры, неиспорченны. Они могли бы создать совершенно новое общество, если бы только не были слепы, глупы и эгоистичны.
Герцен. Это одни и те же люди или другие?
Бакунин. Те же самые.
Герцен. Ты это все нарочно.
Бакунин. Нет, послушай! Когда-то давным-давно – на заре истории – мы все были свободны. Человек был в согласии со своей природой и потому был прекрасен. Он находился в гармонии с миром. Никто не подозревал о существовании конфликтов. Потом змей заполз в сад, и этот змей назывался – Порядок. Организация общества! Мир перестал быть единым. Материя и дух разделились. Человек утратил свою цельность. Золотому веку пришел конец. Как нам освободить человека и создать новый Золотой век? Уничтожить порядок.
Герцен. Ох, Бакунин!.. Ох, Бакунин!.. Ты всегда шел к этому – опьяненный славой первого анархиста.
Бакунин. Год революции расколол фундамент старого порядка. Так, как было прежде, не будет никогда.
Герцен (выходя из себя). Все уже стало как прежде! Реакция восторжествовала, и те же идиоты выступают с теми же речами, призывая людей пожертвовать собой во имя абстракций. Кто осмелится сказать, что смерть во имя свободы или прогресса вовсе не вершина человеческого счастья и что жертва приносится во имя тщеславия и пяти родов власти, прикрывающихся революционными лозунгами? Я только что обидел Блана. Его утопия была осуществлена без помарок: организация труда как в Древнем Египте, только вот без фараоновской заботы о правах личности. Теперь дело за нами.
Бакунин. За тобой.
Герцен. Я имею в виду Россию. Нас, русских. (Страстно.) Худшей ошибкой моей жизни было то, что я отрезал себя от дома! Царь должен был слететь с игральной доски от первого же толчка… чего? Республик, возведенных на песке? Конституций, которые до смерти напугали бы русскую армию? Какими же мы оказались дураками! Царь Николай только затянул гайки – никаких паспортов, никакого общения и полемики. Вечный страх. Погасить свет и не шептаться!
Бакунин. Это всего лишь заминка! И вообще, как знать, царь может завтра и умереть…
Герцен смеется. Слышно, как его зовет Тата.
Март 1855 г
День. Собравшиеся вокруг стола охвачены праздничным настроением. «Все русские в Лондоне» и примкнувшие к ним поляки и прочие танцуют и обнимаются, как будто бы снова Новый год. Но новогодние украшения исчезли. Герцен вваливается в дверь с несколькими вновь прибывшими. Он показывает «всем» статью в «Таймс».
Тата и Ольга (которой по-прежнему около четырех с половиной), взявшись за руки, танцуют босиком на столе между стаканов и бутылок (возможно). Тата кричит: «Папа! Папа!»
Тата. Папа, папа, послушай Ольгу!
Герцен. Да, да, заходите, все славяне уже здесь, мы пьяны, мы сошли с ума, мы снова молоды!
Тата и Ольга (поют). «Зарниколь скончался! Зарниколь скончался! Гип-гип-ура и тра-ля-ля, Зарниколь скончался!»
Ольге аплодируют, и Мальвида спускает ее со стола. Тата спускается, подставив стул.
Мальвида (Тате). Слезь со стула, слезь со стула! (Няне.) Она все свои дела сделала?
Тата (наступает на что-то, ей больно). Ой! (Рассматривает свою босую ногу.)
Веселье продолжается, поначалу шумно.
Между тем Горничная снова накрывает на стол. Она убирает бутылки и стаканы и ставит тарелки, кладет ножи, вилки напротив каждого места, в то же время «присоединяясь» к празднику.
Ворцель, которому нехорошо от избытка чувств, устраивается в кресле. Он засыпает «в гостях», но остается на том же месте, чтобы проснуться в следующей сцене.