Берег Утопии

Стоппард Том

Mихаил. Ну, Татьяне это, конечно, уже известно. Что ж, просвети нас, Белинский.

Белинский. Я ее после ужина прочту.

Михаил. После ужина я могу быть занят.

Варенька. Кто завяз?

Татьяна. Россия! Завязла между сухой французской философией разума и новым немецким идеализмом, который все объясняет. Расскажите, Виссарион.

Михаил (перебивал). Идеализм занимают вопросы, которые лежат вне сферы разума, – это довольно просто. Эти умники во Франции считали, что проблемы общества, морали, искусства можно решить с помощью системы доказательств и экспериментов, как будто Господь Бог, наш создатель, был химиком, или астрономом, или часовщиком…

Александр (теряет терпение). Бог и есть все это. В том-то и дело.

Михаил подчиняется

авторитету главы семьи. Белинский не замечает предупреждения.

Белинский. Нет, все дело в том, что на вопрос, как сделать часы, ответ один для всех.

Каждый по-своему реагирует на то, что Белинский противоречит Александру. Белинский по-прежнему ничего не замечает.

Стать часовщиком или астрономом может любой. Но если мы все захотим стать Пушкиным… если вопрос в том, как сделать стихотворение Пушкина? – или что делает одно стихотворение, или картину, или музыкальное сочинение великим, а другое нет? или что такое красота? или свобода? или добродетель? – если вопрос, как нам жить? – тогда разум не дает ответа или дает разные ответы. Так что здесь что-то не так. Божья искра в человеке – это не разум, а что-то иное, это какая-то интуиция, или видение, или, может быть, минута вдохновения, переживаемая художником…

Михаил. Dahin! Dahin! Lass uns ziehn! (Он переводит специально для Белинского, умышленно стараясь его унизить.) «Туда, туда лежит наш путь», Белинский.

Александр (учтиво). А, так вы сами по-немецки не читаете?

Белинский. Нет.

Александр. А-а. Но, я полагаю, вы знаете французский.

Белинский. Ну… в общем…

Александра усмехается, прикрывая рот рукой.

Taтьяна (защищая его). Виссариону не позволили закончить университет.

Варвара. Почему не позволили?

Любовь. Мама…

Варвара. Я только спросила.

Татьяна. Он написал пьесу против крепостного права.

Пауза. Варвара поднимается и, исполненная чувства собственного достоинства, уходит в дом.

Михаил (тихо, Татьяне). Дура.

Александр (учтиво, сдерживая себя). У меня в имении пятьсот душ, и мне нечего стыдиться. Помещик – покровитель и защитник всех, кто живет на его земле. На наших взаимных обязательствах держится Россия. Настоящая свобода – здесь, в Премухине. Я знаю, есть и другая. Я сам был во Франции во время их революции.

Белинский (сконфуженно). Да… да… позвольте мне… Статья моя не о свободах… само собой разумеется. Где это видано, чтобы в России такое печатали? Я пишу о литературе.

Михаил. Ты сам сказал, что у нас нет литературы.

Белинский. Об этом я и пишу. Литературы у нас нет. У нас есть несколько шедевров – да и как им не быть – нас так много: время от времени великий художник объявится и в куда меньшей стране. Но как у народа, литературы у нас нет, а то, что есть, – не наша заслуга. Наша литература – это бал-маскарад, куда каждый должен явиться в костюме: Байрона, Вольтера, Гете, Шиллера, Шекспира и всех остальных… я не художник. Моя пьеса была не хороша. Я не поэт. Стихи не пишутся усилием воли. Все мы изо всех сил стараемся подчеркнуть свое присутствие, а настоящий поэт неуловим. Можно попытаться подсматривать за поэтом в момент творения – вот он сидит за столом, рука с пером неподвижна. Но едва перо двинулось – и момент упущен. Где он был в это мгновение? Смысл искусства – в ответе на этот вопрос. Открыть, понять, узнать, почему это происходит – или не происходит, – вот цель всей моей жизни, и цель эта не так бессмысленна в нашей стране, где нельзя говорить о свободе, поскольку ее нет, а о науке и политике тоже нельзя по той же причине. У критика здесь работы вдвойне. Если можно узнать хоть какую-то правду об искусстве, то что-то можно понять и о свободе, и о политике, и о науке, и об истории, поскольку все в этом мире движется к единой цели, и моя собственная цель – лишь часть этого общего замысла. Вы можете смеяться надо мной, потому что я не знаю ни немецкого, ни французского. Но я бы понял суть идеализма, даже если бы всадник на полном скаку прокричал мне в окно хоть одно предложение Шеллинга. Когда философы начинают рассуждать как архитекторы – спасайся, кто может – наступает хаос. Стоит им начать устанавливать правила красоты – кровопролитие

неизбежно. Когда совершенное общество решают строить по законам разума и умеренности – ищите убежища у каннибалов. Потому что ответ не ждет нас, как Америка Колумба. Мировая идея говорит языком человека. Когда внутренняя жизнь народа, из поколения в поколение находит свое выражение в бессознательном творческом духе своих художников, тогда возникает национальная литература. Потому у нас ее и нет. Да вы посмотрите на нас! Гигантский младенец с крошечной головой, набитой преклонением перед всем иностранным… и огромное беспомощное тело, барахтающееся в собственных испражнениях, материк рабства и суеверий – вот что такое Россия – удерживаемая полицейскими осведомителями и четырнадцатью рангами ливрейных лизоблюдов – откуда здесь взяться литературе? Народные сказки и иностранные влияния – вот наш удел – падать в обморок от подражаний Расину и Вальтеру Скотту – наша литература не более чем модное развлечение для благородного сословия – вроде танцев или карт. Как это произошло? Почему с нами приключилась эта беда? Потому, что нам не доверяли взрослеть, с нами обращаются как с малыми детьми – и мы стоим того, чтобы с нами обращались как с детьми – пороли за дерзость, запирали в шкаф за непослушание, оставляли без ужина – и не смей даже мечтать о гильотине…

Речь Белинского уже давно становилась все более взволнованной, горячей и громкой. Александр единственный из всей словно оцепеневшей семьи, кто делает попытку возразить.

Да – я сбился с мысли – черт возьми… извините меня… со мной это всегда случается!.. Я забываю, что я хочу сказать. Простите, простите… (Начинает уходить, но возвращается.)

Каждое произведение искусства – это дыхание одной вечной идеи. Вот. Остальное неважно. Каждое произведение искусства – дыхание одной вечной идеи, которую Бог вдохнул в сознание художника. Вот где он был в это мгновение. (Он опять поворачивается, чтобы уйти, и опять возвращается.) У нас будет своя литература. Какая литература и какая жизнь – это один и тот же вопрос. Наша нынешняя жизнь оскорбительна. Но мы произвели на свет Пушкина и теперь вот Гоголя. Извините меня, мне не по себе.

На этот раз он уходит в дом. Через мгновение Татьяна вскакивает и следует за ним.

Варенька (пауза). А кто такой Гоголь?

Александр. Мы пропустили заход солнца. (Михаилу.) Если господин Белинский – литературный критик, то им был и Робеспьер.

Рассерженный Александр уходит в дом. Слышно, как плачет годовалый ребенок. Варенька встает.

Александра (с нетерпением). А мне можно с тобой?

Варенька. Я иду переписывать письмо.

Варенька и Александра уходят в дом.

Любовь. Ты возьмешь меня в Москву, когда Николай вернется с Кавказа?

Михаил (у него вырывается крик). Ох, Люба! Куда же мне податься?

Он начинает плакать и уходит. Любовь идет за ним в дальнюю часть сада.

Любовь. Что это? Что произошло?

Михаил. Все это впустую – этот мошенник увел у меня Татьяну, и внутренняя жизнь ни черта не помогает.

Белинский выходит на веранду с письмом в руке.

Белинский. Я как в воду глядел! «Телескоп» запрещен! Закрыт! Надеждин арестован.

Михаил (иронично). Иллюзия! – все только иллюзия.

Белинский (с недоумением). Нет… полиция устроила обыск у меня в комнате. Я должен ехать в Москву.

Михаил. Да – мы должны уехать отсюда – уехать! – в Москву!

Он уходит. Белинский возвращается внутрь дома.

Любовь. В Москву!..

Она выходит вслед за Михаилом. Выстрел спугивает ворон с голых деревьев зимнего сада… накладывается на следующую сцену. Неожиданно из дома раздается горестный крик.

Январь 1837 г

Внутри дома. Александра в состоянии романтического отчаяния, сжимает в руках письмо на нескольких страницах. Татьяна и вслед за ней Варенька торопливо входят в комнату.

Александра. Тата… Любовь получила письмо от Николая.