Берег варваров
Шрифт:
Слова, сказанные когда-то Маклеодом, вновь и вновь всплывали в моей памяти. Кроме того, помимо всех событий этого затянувшегося дня и бурного вечера, я то и дело мысленно возвращался к разговору на мосту. Меня беспокоил не только сам факт беседы на повышенных тонах, но и то, как именно я вел эту дискуссию. Бог его знает, где и когда я выучил все то, что говорил ему в пылу спора. Интересно было бы снова попытаться вспомнить приводимые мною тогда доводы. Я даже попытался напрячь память и вспомнить что-то еще, но, судя по всему, добиться от нее чего-нибудь силой было невозможно. В результате всех подобных попыток вопросов в моей голове становилось еще больше, а вот количество ответов никак не увеличивалось. Я лежал в кровати и ловил себя на том, что чуть не вслух задаюсь вопросом, в чем, собственно, состоит в наши дни феномен общества и окружающего мира. Интересно, что именно в тот момент, когда кроме этого вопроса в моей голове не было, похоже, ни единой мысли, мне вдруг удалось каким-то образом подобраться и к ответу. Причем формулировки этого ответа звучали в моем сознании твердо и четко, так, словно я едва ли не в сотый раз цитировал фрагменты какого-то катехизиса.
Историю последних двадцати лет можно было разделить на два этапа: десятилетие экономического кризиса и следующие десять лет — период ведения одной войны и подготовки к другой.
Закрыв лицо руками, я повторял эти слова вновь и вновь. Я надеялся, что в очередной раз моя мысль на этом не остановится и поток воспоминаний и догадок хлынет на меня, как сорвавшаяся лавина. Мне казалось, что я не могу не вспомнить то время, когда я всем сердцем ждал ту революцию, которая так и не произошла. Я едва ли не молился о том, чтобы вспомнить хотя бы одно лицо, хотя бы одного друга, одно имя — хотя бы что-нибудь, за что можно было бы уцепиться и обрести ту нить, которая вывела бы меня из этого лабиринта. Но ничего больше я так и не вспомнил. В сухом остатке я по-прежнему имел один-единственный постулат: десятилетие экономического кризиса и десять лет одной войны и подготовки другой. Увы, в очередной раз я должен был признать, что не властен над собственным разумом. Устав от попыток подчинить себе собственную память, я встал, оделся, вышел позавтракать, после чего мне захотелось немного прогуляться по окрестностям.
Вернувшись домой, я непроизвольно задержался у лестницы и, повинуясь внезапному порыву, позвонил в дверь Гиневры. Звук уже знакомого звонка пробудил в моей памяти зрительный образ этой маленькой квартирки: я словно наяву увидел все комнаты, царящий в них беспорядок, неубранные кровати, хлебные крошки на столе, а на полу в кухне — непременно полувысохшая лужица пролитого кофе. Интересно, подумал я, спит сейчас Гиневра или же сидит на кухне и мечтает, глядя в стену перед собой. Я снова позвонил и прислушался к тому, что происходит за дверью. Я услышал ее шаги — медленные и какие-то вялые. Судя по всему, Гиневра не горела желанием видеть кого бы то ни было. На некоторое время за дверью все стихло, и я представил себе, как она стоит в прихожей и никак не может решиться — открыть или же вернуться обратно на кухню или в гостиную. Я позвонил еще раз, и этот звонок, словно кумулятивный снаряд, прожег дверь и достиг своей цели. Гиневра, похоже, сделала выбор, ее шаги послышались уже у самой двери. Очередная, уже последняя пауза, и вот зашуршала поворачивающаяся дверная ручка, и в следующую секунду дверь приоткрылась — как всегда, для начала лишь слегка, оставив для обзора небольшую щелку.
Мы смотрели друг на друга в упор. Признаться, я был просто потрясен переменой, произошедшей с Гиневрой. Серое безжизненное лицо, неуложенные и, по-моему, даже непричесанные волосы… Она смотрела на меня, но словно не видела. Ощущение было такое, что точно так же она смотрела бы и на пустую площадку перед домом. Две, три, четыре секунды — Гиневра все так же смотрела сквозь меня, не выказывая ни малейших признаков того, что она узнает стоящего перед ней человека. Ее губы, тонкие и какие-то плоские без нескольких слоев помады, плотно сжались, чуть изогнувшись, и у меня возникло ощущение, что Гиневра хочет мне что-то сказать. Вместо этого она чуть заметно покачала головой и закрыла дверь прямо перед моим носом.
Я пожал плечами и стал подниматься к комнате Ленни. Не скажу, что эта краткая встреча с хозяйкой, просто убитой событиями, происходившими у нее в квартире накануне, прошла для меня совершенно безболезненно. Подавленный и чувствующий себя едва ли не виноватым, я постучал в дверь Ленни. К своему изумлению, я услышал в ее комнате смех. Мне тотчас же захотелось уйти, но отступать было уже поздно.
Смех прекратился, и по ту сторону двери воцарилось молчание. Затем послышался голос Ленни. предложивший мне войти. В ее словах и во взгляде. которым она меня встретила, я не заметил особой радости по поводу моего появления. Она пожала мне руку, выдавила из себя улыбку и, собственно говоря, этим ограничилась.
В углу комнаты сидел Холлингсворт. Он инстинктивно выбрал себе единственный жесткий деревянный стул, имевшийся в помещении. Сидел он на нем чинно и напряженно, словно аршин проглотил. Руки его лежали на коленях, а спина едва касалась спинки стула. Чем-то он напоминал мне курсанта военного училища, застывшего по стойке «смирно» и усердно твердящего про себя вечные немудреные солдатские заповеди: «Соберись и стой ровно. Прогнись перед начальством, пока оно тебя самого не согнуло».
Часть мимических мышц на лице Холлингсворта, повинуясь его волевому посылу, сократилась, и его губы растянулись в подобие вполне официальной улыбки.
— Приятный сюрприз, Ловетт. Рад, что нашу беседу прервали именно вы, — сказал он.
Ленни рухнула в кресло, повернулась в нем боком и подложила руку под голову. Вокруг нее на полу валялось, наверное, не меньше дюжины окурков.
— Ой, Майки, у меня сегодня с утра сплошные гости. Проснувшись, я увидела прямо на своей кровати мышку. Мы с ней немного поговорили, и она рассказала мне много интересного. Впрочем, через некоторое время я поняла, что мне с нею скучно, очень уж она серьезная и при этом какая-то печальная. Она, конечно, не призналась мне в том, что я права, но я-то знаю, что в этом обличии ко мне приходил Христос. Я оплакивала его, потому что, вместо того чтобы спокойно умереть, он вернулся обратно и продолжал жить в этом чудовищном мире. В какой-то момент я намекнула ему, что устала и что кое-кому неплохо бы вернуться на свой крест. Он, не говоря ни слова, кивнул, надел шляпу, спрыгнул с кровати и исчез. Удалился он через дырку в стене.
Слабая улыбка промелькнула на ее усталом лице.
— А потом ко мне явился другой посетитель. Он принес мне полотенце и во многом был очень похож на ту мышь, вот только я его почему-то сразу невзлюбила. Он сказал, что его зовут Маклеод и что он, кстати, твой друг.
— Маклеод?
— Да.
Желтые пальцы Ленни стали колдовать со спичкой и очередной сигаретой.
— Он пришел, сел в кресло и стал говорить, говорить, говорить… Он говорил так, словно мог сказать мне что-то умное или интересное. На самом деле я раскусила его в первый же момент. Потом он встал и сказал, что уходит. Еще он добавил, что он муж Гиневры и что мне стоит заглянуть к ней и сказать что-нибудь доброе и сочувственное.
К моему немалому изумлению, на губах Ленни играла при этом злорадная ухмылка.
— Он так тебе и сказал?
Ленни нервно вздохнула и, затянувшись, выпустила изо рта дым в полную силу.
— Она такая живая, такая красивая. И что бы он ни говорил в порыве скромности или же, наоборот, тщеславия, как бы ни пытался меня убедить в том, что она гораздо лучше него, мне с ним было неприятно и скучно. Все то время, пока мы с ним говорили, мне просто выть хотелось.
Холлингсворт улыбнулся и вступил в разговор:
— Ну а потом ваш покорный слуга также решил нанести визит своей новой знакомой мисс Мэдисон.
— Да, — сказала она, мгновенно просветлев. — Знаешь, Майки, я даже не представляю, что бы я сегодня без него делала. Когда этот, ну который твой друг, наконец ушел, я походила по комнате и вскоре поняла, что мне нечем промочить горло. Сам понимаешь, так и заболеть недолго. Ну сколько, спрашивается, человек может протянуть без живительного нектара.
Ленни словно обняла сама себя, и при этом ее руки торчали как жерди из задравшихся к локтям, изрядно замасленных рукавов пижамы. Когда она заговорила вновь, голос ее звучал на редкость сипло.