Береговая операция
Шрифт:
Часть третья
Паутина
Вспомни, читатель, весну тысяча девятьсот сорок пятого года. Она пришла в громах кровопролитных сражений, молниях взрывов и ливне раскаленных осколков и пуль. Но это была великая очистительная гроза, которую с трепетной надеждой ждало истомленное страшной войной человечество. Это шло неотвратимой поступью священное возмездие за кровь отцов и братьев, за горе и слезы вдов и матерей, за разрушенные мирные очаги, сожженные поля, за годы неволи и рабства. Возмездие настигало гитлеровских захватчиков на их земле, на тех исходных рубежах, откуда они начали, подгоняемые бесноватым фюрером, свое чудовищное
С запада наступали войска союзников. Второй фронт, которого так долго ждали, был, наконец, открыт, открыт тогда, когда в страшных схватках Советская Армия вынесла на себе всю тяжесть беспримерных боев, сломила хребет фашистского зверя и силой своего мужества и оружия решила вопрос «кто кого?». Союзникам легко было наступать. Почему? На этот вопрос отвечают неопровержимые документы. Мы позволим себе, читатель, в этой книге привести некоторые из них.
Взятые 16 апреля 1945 года в плен в районе действия войск Первого Белорусского фронта немецкие солдаты показали: «Офицеры утверждают, что все силы будут приложены, чтобы не допустить взятие Берлина русскими: из двух зол будет выбрано меньшее, то есть, если сдавать город, то только американцам…», «… Против русских надо драться со всем упорством с таким расчетом, чтобы американцы раньше них вошли в Берлин».
Но, может быть, немецкие солдаты лгали, выполняли злую волю тех, кто пытался поссорить нас с нашими союзниками? Нет, не лгали. Гитлеровский генерал Шернер свидетельствует об этом словами собственного приказа: «Генерал-лейтенант Гайгер, — говорится в приказе, — получил от меня приказание обеспечить, согласно договору Верховного командования вооруженными силами, передачу указаний о переходе частей на территорию, занятую англо-американцами, и самому с командованием отправиться на запад». Но, может быть, лгал и гитлеровский генерал? Нет, не лгал и он. Девять лет спустя после окончания войны, в 1954 году, бывший премьер-министр Великобритании Уинсон Черчилль, выступая в Вудворде перед своими избирателями, открыто заявил, что «в то время, когда немцы сдавались сотнями тысяч», он направил фельдмаршалу Монтгомери приказ, предписывая ему «тщательно собирать германское оружие и складывать, чтобы его легко можно было снова раздать германским солдатам, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если бы советской наступление продолжалось».
Но наступление советских войск продолжалось неотвратимо. Советское Верховное командование не знало, разумеется, в ту пору о сговоре союзников с гитлеровскими заправилами. Документы, свидетельствующие о фактах беспримерного вероломства, стали известны значительно позже. Но кое о чем в ставке Советского Верховного главнокомандования знали и тогда.
17 апреля 1945 года ставка направила телеграмму командующему Первым Белорусским фронтом, в которой говорилось: «Гитлер плетет паутину в районе Берлина, чтобы вызвать разногласия между русскими и союзниками. Эту паутину нужно разрубить путем взятия Берлина советскими войсками… Мы это можем сделать и мы это должны сделать». Это было сделано двумя неделями спустя. Фашистский Берлин пал. Гитлер отравился. Командование войск разгромленной гитлеровской Германии безоговорочно капитулировало. Но паутина плелась. «Рыцари плаща и кинжала» гитлеровской Германии, достойные преемники черных дел Гиммлера и Кальтенбруннера, нашли себе новых хозяев среди тех, кто еще в ходе войны отдавал приказы собирать и складывать германское оружие для того, чтобы при случае повернуть его против русских. Диверсанты, шпионы и террористы, перешедшие в услужение к своим новым хозяевам, расползались по странам и прятались на островках германской земли, остававшихся коричневыми до поры до времени, меж обтекавших их красных стрел нашего наступления.
В середине апреля 1945 года в небольшом силезском городке Ситтау, на подступах к которому уже вели бои советские войска, стремившиеся в Берлин, в одной из комнат двухэтажного особняка, где размещалось отделение «Абвера», беседовали двое. Один из них — высокий крепкий человек с квадратным подбородком и маловыразительными блекло-серыми глазами, одетый в зимнее поношенное обмундирование и грубые кирзовые сапоги рядового советской пехоты, сидел у стола и внимательно слушал высокого гауптмана, статную фигуру которого облегал черный мундир со знаками отличия капитана
— Скажите, господин Нечипуренко, — продолжал он на чистейшем русском языке начатый несколько минут назад разговор. — Вы верите в переселение душ?
Тот, кого назвали Нечипуренко, только удивленно вскинул брови и продолжал угрюмо молчать. Он никак не мог сообразить, с чего бы это у гауптмана фон Ренау сегодня такое хорошее настроение. Германия доживала считанные дни, советские войска не сегодня-завтра ворвутся в Берлин, а он шутит, будто бы и впрямь уже начали сбываться чудеса, обещанные фюрером.
— Не верите? — продолжал в том же тоне фон Ренау, не обращая ни малейшего внимания на угрюмый вид своего собеседника. — Напрасно! А между тем вы уже сегодня станете не только свидетелем, но и, так сказать, непосредственным участником великого таинства переселения душ, о котором так замечательно пишет личный прорицатель нашего великого фюрера доктор Шварцвассер. Итак, — продолжал Ренау, — сегодня душа советского солдата второго пехотного полка дивизии, которой командовал, увы, покойный генерал-майор Пименов, душа раненого упрямого советского солдата Петра Никезина, находящегося в настоящую минуту в девятой камере, в подвале этого уютного дома, переселится на небеса. И так как он не дал нам никаких показаний, попадет или в наш капиталистический ад или в ваш коммунистический рай. Ведь вы тоже коммунист, уважаемый господин Нечипуренко?
Нечипуренко криво усмехнулся и густым басом произнес:
— Куда уж там, стопроцентный!
— Нет? Жаль! — продолжал фон Ренау. — Ну, ничего, вы еще успеете им стать. А пока вернемся к волнующей нас с вами теме переселения душ. Ваша душа, душа раба божьего Миколы Тарасовича Нечипуренко, бывшего кулака, уголовника и рядового дезертира, а ныне выпускника-отличника лучшей в мире германской разведывательной школы, растворится в эфире и перестанет существовать, а, перестав существовать, возникнет в своем новом естестве, как учит уважаемый доктор Шварцвассер… Впрочем, к черту доктора! Я вижу, ясновидение до вас не доходит. Вы, как все русские, грубый материалист. Короче говоря, Нечипуренко, слушай внимательно и соображай. Сейчас тебе набьют морду, не беспокойся, немного, только для грима, и забросят в камеру номер девять, где сидит раненый советский солдат Петр Афанасьевич Никезин. Ты ему сможешь рассказать, как сегодня ночью ты шел в разведку, двух твоих товарищей убили, а ты «кокнул трех фрицев», кажется, вы так говорите? Ну, тебя схватили, и вот ты в девятой камере. Не думаю, что Никезин тут же разоткровенничается с тобой. А ты с ним о войне и не говори. Беседуй о доме, о родине, о семье. Это темы безобидные, а тебя именно это и должно интересовать для своего собственного благополучия. Почему — соображаешь?
Нечипуренко отрицательно покачал головой. Его явно не радовала перспектива быть избитым «для грима», и он в душе посылал ко всем чертям этого щеголеватого гауптмана, который или хлебнул лишнего, или нюхнул кокаинчика: уж слишком он весел и глазами играет.
Фон Ренау, видимо, был тонкий психолог. Во всяком случае, он понял мысли Нечипуренко, потому что вдруг оборвал свои разглагольствования, щелкнул зажигалкой, раскурил сигарету и, проследив взглядом за аккуратными колечками дыма, повернулся к Нечипуренко и резко бросил:
— Надо соображать! Даже если речь идет, — Ренау изобразил подобие улыбки, — о переселении душ. Душа Петра Никезина вместе с его документами, медалью «За отвагу» и всей его биографией переселится в тебя. Завтра кончится Микола Нечипуренко. И ровно в шесть часов утра по берлинскому времени ты станешь рядовым Советской Армии Петром Афанасьевичем Никезиным, станешь надолго, на три, а может быть, и на пять лет.
— Так война же к концу идет! — вырвалось у Нечипуренко.
— Наконец-то начинаешь проявлять сообразительность, — расхохотался фон Ренау. — Война кончается, верно, но не для нас с тобой. Для меня и для тебя, будущий рядовой запаса советский гражданин Петр Никезин, она только начинается по-настоящему, а кончится она, когда у Людвига фон Ренау… Впрочем, не обо мне речь. Кончится война, когда ты, Микола Нечипуренко, станешь хозяином пятиэтажного дома в Киеве на Крещатике, или городским головой в Виннице, или, если тебе не нравится Украина, ты сможешь открыть собственный пансион в Швейцарии или фабрику гуттаперчевых гребешков на берегах Мичигана. Там чудесный воздух! А пока тебе вскоре придется вновь привыкать к советскому климату.