Беринг
Шрифт:
Этот мягкий человек в трудных обстоятельствах умел быть твёрдым.
Вот как Ваксель в своих записках изображает положение на «Петре» в первых числах ноября:
«В нашей команде оказалось теперь столько больных, что у меня не оставалось почти никого, кто мог бы помочь в управлении судном. Паруса износились до того, что я всякий раз опасался, как бы их не унесло порывом ветра. Заменить же их другими за отсутствием людей я не имел возможности. Матросов, которые должны были держать вахту у штурвала, приводили туда другие больные товарищи, из числа тех, которые были способны ещё немного двигаться. Матрасы усаживались на скамейку около штурвала, где им и приходилось в меру своих сил нести рулевую вахту. Когда же вахтенный оказывался уже не в состоянии сидеть,
Наш корабль плыл, как деревянная колода, почти без всякого управления, и шёл по воле волн и ветра, куда им только вздумалось его погнать. Я старался поднять мужество своих матросов и уговаривал их (ибо силу я уже не мог применить, так как люди были близки к отчаянию), чтобы они не падали духом и не отказывали мне в помощи. Я обещал им, что если мы, с божьей помощью, вскоре увидим землю, мы сразу же причалим туда, чтобы спасти свою жизнь, — пусть то будет хоть какой бы то ни было берег; затем, быть может, найдём какие-нибудь средства, чтобы обеспечить дальнейшее наше возвращение. После этого некоторые из матросов через силу заставляли себя выходить на палубу и по мере возможности принимали участие в работах».
4 ноября, в восемь часов утра, вахтенный увидел землю. Эта весть мигом облетела весь корабль. Даже из трюма вылезло несколько человек, чтобы поглядеть на сушу. Земля была верстах в двадцати. Вдали поднимались горы, у берегов чернели скалы. День стоял тусклый, дождливый, и ничего больше рассмотреть было нельзя. Но все сразу решили, что это Камчатка. Слишком уж им хотелось, чтобы это была Камчатка. Многие клялись, что перед ними окрестности Авачинской губы. Беринг встал с койки и вышел на палубу. Но от свежего воздуха ему сделалось дурно, и его тотчас же отнесли в каюту.
К этому дню из числа экипажа умерло уже двенадцать человек, а тридцать четыре были больны цингой и ни к какой работе не способны. Ваксель в своих записках рассказывает:
«В течение долгого времени мы не могли определить своё положение по солнцу. Вместе с тем вследствие продолжительного плаванья в шторме и непогоде мы не были уверены в правильности сделанных нами определений, встреченные же нами земли были неизвестны не только нам, но и никому на свете. Ввиду этого мы и не имели никакой возможности с точностью определить землю, которую мы, наконец, увидели.
Мы находились ещё на довольно большом расстоянии от земли и с наступлением вечера вследствие темноты и облачности не могли, её разглядеть, ветер же очень усилился. На следующее утро, то есть 5 ноября, мы обнаружили, что все главные снасти по правому борту лопнули, а под рукой не было людей, которые могли бы при помощи обычных инструментов их починить. Оказалось, что ванты на грот-стеньге также разорвались с правой стороны, почему пришлось убрать грот-марс и грот-рею, чтобы не потерять грот-мачты. Увидя, что мы находимся в таком угрожаемом и беспомощном состоянии, я доложил об этом капитану-командору Берингу, который уже в течение многих недель не покидал постели. Он приказал собрать в его каюту всех старших и младших офицеров, а также всю команду, чтобы держать совет: как поступить лучше всего, чтобы добиться спасения».
Итак, на совет к Берингу пришли не только офицеры, но и матросы — все, кто держался ещё на ногах. Это противоречило уставу, но все чувствовали, что спорить о чинах не время. Было решено идти прямо к берегу. Один только Овцын предлагал поискать сначала удобной гавани. Он опасался береговых утёсов. Беринг присоединился к мнению Овцына. Но команда об этом и слушать не хотела.
— Приставать! Приставать! — кричали измученные моряки.
И «Пётр», вопреки мнению Беринга, медленно двинулся к берегу, напрямик. Ветер дул с борта, качка стала невыносимой. Волны перекатывались через палубу. Парусов почти не оставалось, корабль едва двигался, но всё же береговые утёсы мало-помалу росли и приближались.
В пять часов дня Штеллер спустился к себе в каюту, чтобы съесть сухарь. Внезапный толчок опрокинул его на пол. Он ударился затылком об угол шкафа и потерял сознание.
Через минуту он очнулся, вскочил и кинулся вверх по трапу. Выбежав на палубу, в гул и вой бури, он почувствовал новый подводный толчок, опять упал и покатился. Лицо его уткнулось во что-то мягкое. Ледяная волна перекатилась через него. Под ним лежал Ваксель. Корабль боком, неуклюже, но чрезвычайно быстро нёсся к чёрному утёсу.
— Мы летим на скалу! — крикнул Штеллер, вскочив.
Ваксель тоже поднялся.
— У нас сорван руль, — сказал он.
— Якорь! Давай якорь! — крикнул Штеллер. — Если мы не удержимся, нас через минуту разнесёт в куски.
Бросили якорь, он зацепился за дно, но канат тотчас же лопнул как паутина. Бросили второй якорь — опять лопнул канат. Надежды больше не оставалось. Утёс возвышался чёрной стеной совсем рядом.
Но тут случилось чудо. Огромная волна мягко подняла «Петра» на свой гребень, осторожно перенесла через утёс и опустила в тихую лагуну, окружённую со всех сторон скалами.
17. ТАИНСТВЕННЫЙ БЕРЕГ
Было уже совсем темно, и никто не решался покинуть корабль. Наутро Вакселю стало хуже, и он слёг. Софрон Хитров тоже едва держался на ногах. Штеллер вышел на палубу, и море поразило его. Совершенно спокойное, молочно-бледное, подёрнутое холодным туманом, оно испугало его своей мертвенной молчаливостью и белизной.
Он с трудом зашагал по палубе. «Пётр» лежал почти боком на песчаной отмели, и Штеллер ежеминутно рисковал соскользнуть вниз в холодную воду. Навстречу ему вышел Плениснер, с таким же трудом шагая по покатым доскам палубы.
— Это не Камчатка, — сказал он Штеллеру, угрюмо глядя на берег.
Берег был каменистый и безлесный. Местами то там, то здесь лежал снег. От этого земля казалась рябой.
— Позовите Овцына, и поедем за водой, — сказал Штеллер.
— Если Овцын поедет с нами, на корабле не останется ни одного здорового офицера. А мало ли что здесь может случиться…
— Трусы и изменники! — проворчал Штеллер, обращаясь ко всему кораблю, переполненному больными.
Он сам почти никогда не болел и считал всех больных притворщиками и лентяями. Это качество очень помогало ему в его медицинской практике. Он с такой яростью убеждал больного в том, что тот совершенно здоров, что больной сам заражался этим убеждением и начинал вести себя как здоровый. А тех больных, которые продолжали болеть, несмотря на все убеждения, Штеллер презирал и ненавидел.
Позвали Савву Стародубцева и спустили на воду единственную уцелевшую после бури шлюпку — самую маленькую. В шлюпку поставили три пустые бочки для пресной воды. Плениснер сел за руль, Савва и Штеллер — за вёсла.
На берегу сразу же нашли ручей с прозрачной вкусной водой. Корабль с берега казался мёртвым. Ни дымка, ни одного человека на палубе — ничто не выдавало, что там были живые люди.
Налили бочки водой и приказали Савве отвезти их на судно. Плениснер пошёл на охоту, а Штеллер стал собирать противоцинготные растения.
Местность была совершенно безлесная, и только возле ручья рос низкий кустарник. Но на берегу валялись стволы сосен и кедров, выброшенные морем. Наносного леса много на всех берегах Ледовитого океана и Берингова моря. Его приносят с собой могучие сибирские реки. Это очень обрадовало Штеллера, потому что по крайней мере можно будет жечь костры.