Берлин-Александерплац
Шрифт:
Но парень в котелке не соглашался, что тут все дело в эпизоотиях.
— Эпизоотии — это, конечно, бывает. Где много скота, там и падеж. А потом падаль гниет, заражает все кругом. Но только тут причина не та. Тут как пришли англичане, да как начали за овцами гоняться — так те стадами в море побежали, да и утопли там. Такая поднялась паника среди овец, как стали их ловить да в вагоны грузить, они тысячами кинулись в море.
А Мекк:
— Ну? Это, брат, англичанам только на руку. Пускай кидаются в море. А англичанин, не будь дурак, суда подогнал. Не надо и за провоз по железной дороге платить.
— «За провоз»!
— Ну?
— Вот тебе и ну! Подумай сам — скажем, тебе пить хочется, а тебя на пустой желудок напоят этой дрянью соленой. Что с тобой будет?
— Значит, нахлебались и околели?
— А то как же? Говорят, тысячами валялись там на берегу моря, и смердело там ужасно. Уж их убирали-убирали…
— Да, — подтвердил Франц, — скот — штука тонкая, скот, он обхождения требует. Тут, брат, особая статья. А кто в этом ничего не смыслит, тому лучше и не браться.
Все были потрясены. Выпили, посокрушались по поводу зря загубленных денег; чего только не бывает на свете! Вон в Америке даже пшеницу гноят, урожаи на корню губят — всяко случается!
— Это еще что, — заявил черноглазый из Хоппегартена, — я вам про Австралию еще и не такое рассказать могу. Об этом публика ничего не знает, в газетах не пишут, а почему — неизвестно. Верно, иммигрантов не хотят отпугивать. Например, есть там ящерицы, прямо допотопные, в несколько метров длиною, этих ящериц даже в зоологическом саду не показывают, потому что англичане не разрешают. Наши-то матросы с одного корабля поймали такую, стали было показывать в Гамбурге. Куда там — моментально от начальства вышло запрещение. Что ж, ничего не попишешь. А живут эти ящерицы на болотах в трясине, и никто не знает, чем они питаются. Однажды в такую трясину несколько грузовиков провалилось; так их даже вытаскивать не стали. Понял? Никто и подступиться не рискнул. Вот как!
— Дела! — заметил Мекк. — Ну, а если газом перетравить?
Тот задумался.
— Что ж, можно бы попытаться. Попытка не пытка.
С этим все согласились.
К Мекку подсел, облокотившись на его стул, один из пожилых мужчин, коротенький, приземистый толстяк с красным лицом и выпученными, как у рака, бегающими глазами. Другие слегка потеснились, чтобы дать ему место. И начали они с Мекком шептаться. Человек этот был в начищенных до блеска высоких сапогах, через руку у него был перекинут брезентовый пыльник, — он походил на скотопромышленника. Франц разговаривал через стол с парнем из Хоппегартена, который ему очень понравился. Вдруг Мекк тронул его за плечо, кивнул ему, и они встали: за ними поднялся, добродушно посмеиваясь, и приземистый скотопромышленник. Втроем они отошли в сторонку к железной печке. Франц думал, что речь пойдет о тех двух скотопромышленниках и их судебном деле. Дудки, — он о них и слышать не хотел! Но разговор оказался пустяковый. Приземистый человечек хотел только представиться и узнать, чем он, Франц, промышляет. Франц вместо ответа хлопнул по сумке с газетами. А что, не хотел ли бы он, при случае, заняться фруктами? Толстяка звали Пумс — он, оказывается, торгует фруктами и ищет продавцов вразвоз. Франц только плечами пожал.
— Смотря какой заработок!
Они вернулись к столику. Франц подумал, что толстяк этот больно уж бойкий, ишь как тараторит; про таких говорят — пользоваться осторожно, перед употреблением взбалтывать.
Разговором тем временем снова завладел парень из Хоппегартена. Говорили об Америке; черноглазый снял котелок, положил его на колени.
— Ну вот, женился тот человек в Америке и в ус не дует. А жена возьми да окажись негритянка. «Что? — говорит он. — Ты негритянка?» И трах! — вышвырнул ее вон. Потом ей пришлось раздеться перед судом. Осталась в одних трусиках. Сперва, конечно, не хотела, стеснялась, ну, а потом все равно пришлось. Большая важность, подумаешь? А кожа у нее была совсем белая.
Потому как она метиска. А муж свое — негритянка, и все тут. Почему? Да потому что на ногтях у нее не белые, а коричневатые лунки. Стало быть — метиска.
— Ну, а чего она требовала? Развода?
— Нет, возмещения убытков. Ведь он же на ней женился, это раз, а затем она, верно, место из-за него потеряла. К тому же на разведенной не всякий женится. А была она белая как снег и красавица писаная. Ну, может быть, предки ее были негры, когда-нибудь там в семнадцатом веке! Так что — плати убытки!
У стойки поднялся скандал. Хозяйка визгливо кричала на какого-то разбушевавшегося шофера. Тот огрызался:
— Что я дурак, что ли? Стану я закуску портить! Торговец фруктами крикнул:
— Тише там!
На окрик шофер оглянулся и грозно уставился на толстяка, но тот улыбнулся ему самым приветливым образом, и у стойки воцарилась зловещая тишина. Мекк шепнул Францу:
— Наши скотопромышленники сегодня не придут. Наверное, все уж уладили. Нашли, наверно, свидетелей. Взгляни-ка лучше вон на того желтолицего, он здесь главный воротила.
К этому желтолицему Франц весь вечер присматривался. Он с первого взгляда симпатией к нему воспылал. Это был худощавый парень в поношенной солдатской шинели (уж не коммунист ли?), с длинным желтоватым лицом; бросались в глаза резкие глубокие поперечные морщины на его высоком лбу. Такие же глубокие, словно ножом прорезанные, складки пролегли у него и от носа ко рту. А ведь на вид ему чуть побольше тридцати. На его нос Франц сразу обратил внимание — короткий, приплюснутый, не нос, а нюхалка. Голову он низко опустил на грудь к левой руке, в которой была зажата дымившаяся трубка. Черные волосы подстрижены ежиком. А когда он пошел к стойке, волоча ноги, будто они прилипали к полу, Франц заметил, что на ногах у него худые желтые ботинки и толстые серые носки, спадающие гармошкой.
Видать, чахоточный. Ему бы в лечебницу надо, в Белиц или еще куда, а он по пивным слоняется. Любопытно, чем он живет? Тем временем этот человек приплелся обратно, с трубкой во рту, с чашкой кофе в одной руке и стаканом лимонада в другой. В стакане торчала большая ложка. Он снова уселся за столик и долго сидел, задумчиво прихлебывая то кофе, то лимонад. Франц не сводил с него глаз. И до чего же у него взгляд грустный. Верно, и ему пришлось в тюрьме побывать; смотрит на меня сейчас и про меня, пожалуй, то же самое думает. Верно, милый, верно, сидели и мы четыре года в Тегеле, день в день. Что же, будем знакомы?