Берлин-Александерплац
Шрифт:
Франц миновал уже третий этаж, когда на лестничной клетке за его спиной хлопнула дверь. Кто-то, сопя и пыхтя, стал спускаться следом за ним. Ну и пузо, должно быть, у него, раз он так отдувается; это спускаясь-то! Как же он тогда наверх карабкается? Внизу Франц остановился, постоял в дверях. Денек серенький, сырой, верно снег пойдет. Тем временем человек, шедший за Францем, наконец спустился. Вот он уже рядом пыхтит — этот маленький рыхлый толстяк с бледным одутловатым лицом; на голове у него зеленая войлочная шляпа.
— Что, одышка замучила, сосед?
—
— Представляете, сегодня я уж пять раз поднимался на пятый этаж. Сами посчитайте: двадцать, лестниц в день, в среднем по тридцати ступеней каждая — винтовые лестницы, правда, короче, да зато круче, — стало быть, пять лестниц по тридцати ступеней, это — сто пятьдесят ступеней. Извольте-ка: целый день вверх да вниз.
— Пожалуй, тут все триста ступеней будет. Ведь спускаться, я вижу, вам тоже трудно.
— Верно, верно, и спускаться тоже.
— Надо вам тогда профессию сменить.
Снег падает тяжелыми хлопьями, хлопья кружатся, залюбуешься.
— Да, знаете, я хожу по объявлениям, — смотрю кто что продает, такое уж дело. Для меня что будни, что воскресенье. По воскресеньям даже труднее — больше объявлений, люди больше всего рассчитывают на воскресные дни.
— Ну да, потому что по воскресеньям люди больше газеты читают. Дело ясное. Уж я-то понимаю. Это ж по моей специальности.
— А вы тоже публикуете?
— Нет, я газетами торгую. А сейчас вот собираюсь почитать, какая попадется.
— Я их уже успел прочитать. Ну, и погода, чтоб ее… Как вам это понравится — снег!
— Что вы хотите — апрель! Вчера еще солнышко светило. А завтра опять будет ясно. Держу пари!
Но того совсем одышка замучила — пыхтит, слово вымолвить не может. На улицах уже зажгли фонари. Толстяк остановился у фонаря, вытащил из кармана маленькую записную книжку без переплета и, держа ее перед собой в вытянутой руке подальше от глаз, стал перелистывать.
— Намокнет она у вас, — сказал Франц, но тот как будто не слышал, сунул книжечку обратно в карман; разговор вроде окончен, надо распрощаться, — думает Франц. Но вдруг этот человечек поглядел на него из-под своей зеленой шляпы и спрашивает:
— Скажите-ка, сосед, чем вы-то сами живете?
— Я-то? А что? Я свободной профессии человек — газетами торгую.
— Вот как? И этим вы на хлеб зарабатываете?
— Жить можно.
И что ему надо? Чудной какой-то!
— Вот как? А знаете, я тоже всегда мечтал жить вот так, свободным предпринимателем. Должно быть, приятно делать, что вздумается; коли не поленишься, дело пойдет на лад.
— Как когда. Но ведь вы, сосед, и так бегаете предостаточно? В воскресенье вот, да еще в такую погоду, как сегодня, мало кто на улицу выйдет.
— Верно, верно. Я сегодня уже полдня пробегал. И все-таки ничего не заработал, ни гроша. У людей нынче совсем нет денег.
— По какой же части вы промышляете, сосед?
— А я, знаете ли, получаю небольшую пенсию. И вот мне захотелось, понимаете, быть свободным человеком, завести свое дело, зарабатывать деньги. Ну да, пенсию я получаю уже три года, а до тех пор я служил на почтамте. А теперь вот ношусь как угорелый. Понимаете ли, я читаю в газетах объявления, а потом хожу по адресам и смотрю, что люди продавать собираются.
— Мебелью интересуетесь?
— Да что попадется: старая конторская мебель, бехштейновские рояли, старые персидские ковры, пианино, коллекции марок, монеты, носильные вещи умерших родственников…
— М-да, народу много помирает!
— Как мухи мрут!.. Ну, я хожу по объявлениям, смотрю вещи, а кое-что и покупаю.
— А потом перепродаете? Понимаю.
Но тут астматик снова замолк, втянул шею в воротник; они побрели дальше по талому снегу. Но, подойдя к следующему фонарю, толстяк вытащил из кармана пачку почтовых открыток и, грустно взглянув на Франца, протянул одну из них ему со словами:
— Вот, прочитайте-ка, сосед.
На открытке было напечатано: «Берлин. Дату см. на почтовом штемпеле. Милостивый Государь! Ввиду стечения неблагоприятных обстоятельств, я, к сожалению, вынужден отказаться от заключенной вчера сделки. С совершенным почтением Бернгард Кауер».
— Это вы и есть Кауер?
— Да, а открытки я размножаю на копировальном прессе, который купил как-то по случаю. Это единственная вещь, которую я приобрел. Вот я на нем и снимаю копии. Получается до пятидесяти штук в час.
— Да что вы говорите? Ну, а зачем вам это? Ага, у папаши, должно быть, не все дома! То-то он так глазами хлопает…
— Да вы прочитали? «Ввиду стечения неблагоприятных обстоятельств… отказаться…» Дело в том, что купить-то я соглашаюсь, а заплатить не могу. Ну, а без денег люди не отдают! Что же, я их отлично понимаю. И вот я все бегаю, с ног сбиваюсь, сговариваюсь, — и себе на радость и людям. Люди довольны, что так быстро сбыли с рук свою вещь, а я про себя думаю, как мне повезло и какие на свете бывают чудные вещи, например богатейшие коллекции монет или еще что. Вы только представьте себе — сидят люди без денег, дали объявление и ждут не дождутся покупателя, а я вот он! Осмотрю все как следует, и люди мне сейчас все и выкладывают, что да как, да почему, и что им до зарезу нужны деньги и какая вообще нужда кругом; у вас в доме я тоже кое-что присмотрел, стиральную машину и маленький холодильник, деньги этим людям нужны во как, — то-то рады были отделаться от лишних вещей. Спускаюсь я по лестнице, и так мне хочется все это купить, только одна забота: нет денег, хоть плачь!
— Стало быть, у вас покупатель есть, который вам за комиссию платит?
— Какое там… Вот я и купил себе копировальный аппарат, чтобы не писать от руки открытки-то. По пяти пфеннигов обходится мне каждая открытка — ничего не поделаешь, накладные расходы. Но зато уж больше ни гроша.
Франц глаза вытаращил.
— Ой, батюшки, уморили. Неужели вы это всерьез, сосед?
— Ну да, накладные расходы я иногда сокращаю на пять пфеннигов, опускаю такую открытку в ящик для писем на дверях сразу, как выйду из квартиры.