Берлин-Александерплац
Шрифт:
«Сидит голубчик, — думает Рейнхольд. — Ишь морду наел — лоснится весь. Доволен! Думает, накроют нас — вот он и радуется, а я сижу как дурак, сложа руки. Да еще проповеди мне читал, скотина, про баб и прочее. Чего с ним церемониться!»
Франц все еще беззвучно смеялся, то и дело поглядывая назад на улицу. Да, погоня не отстает, накроют их как пить дать. И поделом вам, пусть я сам засыплюсь, но и вам не придется больше надо мной измываться. Шпана проклятая, бандиты!
Проклят человек, говорит Иеремия, который надеется на человека. Он будет, как вереск в пустыне, и поселится в местах знойных в степи, на земле бесплодной, необитаемой. Лукаво сверх меры сердце человеческое и погрязло в пороке: кто познает его?..
Рейнхольд украдкой сделал знак парню напротив. Свет уличных фонарей то и дело вырывал из мрака
Тут на его голову обрушился новый удар. Франц обмяк. Нагнувшись, Рейнхольд вышвырнул его на мостовую. Дверца захлопнулась. Машина преследователей пронеслась по живому человеку и исчезла в снежной вьюге…
Как не радоваться солнышку, его ласковым живительным лучам! Солнце — это вам не газ и не электрический свет — не погаснет! Задребезжал будильник; люди проснулись, начался новый день. Вчера было 15-е число, стало быть сегодня — 16-е, вчера было воскресенье, сегодня — понедельник. Год тот же —1928 — и месяц тот же — апрель, и все же что-то изменилось в мире. Время шагнуло вперед. Солнце взошло. Природа солнца еще окончательно не определена. Астрономы уделяют много внимания этому небесному телу. Оно, по их словам, является ядром нашей планетной системы, а наша Земля — только маленькой планетой. Что ж в таком случае мы сами? Восходит солнце, и люди радуются, а радоваться-то, вообще говоря, нечему. В самом деле, что такое человек, если даже вся Земля в 300 000 раз меньше Солнца? А сколько есть еще разных чисел с нулями, которые все только и доказывают, что человек нуль, и нуль без палочки. Спрашивается, чему тут радоваться?
А вот радуются же люди, когда взойдет солнце, ярким светом зальет улицы, комнаты, и оживут повсюду краски и выплывут из мрака людские лица. Спору нет, приятно осязать руками формы вещей, но великое, ни с чем не сравнимое счастье — видеть их, видеть их краски и линии. И люди радуются солнышку — можно себя показать и на свет поглядеть. Посмотреть можно на то, чем живешь. Чуть пригреет апрельское солнце, и все рады: люди, как цветы, тянутся к свету его и теплу. Значит, что-то здесь не так, какая-то ошибка вкралась в чудовищные числа со многими нулями.
Взойди, солнце, взойди, ты нас никогда и ничем не испугаешь! Что нам до миллионов километров, отделяющих тебя от нас, до твоего диаметра или объема? Взойди, ясное солнышко, взойди, небесное светило, взойди скорей. Ты не гигант и не карлик. Ты — наша радость!
Из вагона парижского экспресса выпорхнула худенькая большеглазая женщина в меховом манто, с двумя крохотными пекинскими болонками — Блэком и Чайн — на руках. Вокруг нее засуетились фотографы и кинооператоры. Снисходительно улыбаясь, Ракель покорно терпит эту процедуру, она так рада огромному букету бледно-желтых роз, который поднесла ей испанская колония: слоновая кость — ее любимый цвет. Прощебетав: «Мне безумно хотелось побывать в Берлине», — знаменитая женщина садится в машину и, помахав рукой восторженной толпе, исчезает в сером мареве берлинского утра.
Книга шестая
Теперь Франц Биберкопф больше не пьет мертвую и не прячется от людей. Теперь он усмехается: по одежке, мол, протягивай ножки. Франц зол как черт: его вынудили поступить против воли; больше это ни кому не удастся, даже сильнейшему из сильных! Что-то темное идет на него, он храбрится, кулаком грозится, но не видит ничего и не знает, что на голову его должен молот опуститься.
Нет оснований отчаиваться! На протяжении всей этой истории, до тех пор пока я не дойду до ее жестокого, страшного и горького конца, я еще часто буду повторять эти слова: нет оснований отчаиваться! Ибо наш герой человек хоть и не совсем обычный, но понять-то его нетрудно и подчас даже говоришь себе: а ведь и ты бы шаг за шагом прошел по тому же пути, и тебе довелось бы все это испытать. Все, что я рассказал, сущая, беспощадная правда.
Да, Франц Биберкопф, ничего не подозревая, вышел из дому. Да, его втянули против воли в кражу со взломом и потом бросили под автомобиль. И вот оказался он под колесами. А уж он ли не старался жить честно, по закону? Уж он ли не хотел стать порядочным? Так как же тут не прийти в отчаяние — спросите вы меня.
Стоит ли доискиваться смысла во всей этой бессмыслице, издевательской, гнусной, подлой. И стоит ли выводить из нее какую-нибудь насквозь лживую мораль? Неужели это и есть судьба человеческая, судьба нашего Франца Биберкопф а?
Но я недаром говорю вам: нет оснований отчаиваться. Я уже кое-что знаю, а быть может, и читатель уже кой о чем догадывается… Истина медленно открывает свое лицо, и нам надо пройти вместе с Францем через все испытания, — тогда все станет ясно!
А Рейнхольд совсем закусил удила. Домой он вернулся лишь в понедельник, к обеду. Братья и сестры во Христе! Промежуток времени от воскресенья до этого момента мы прикроем, как плащом, нашей любовью к ближнему своему, не поскупимся — метров так десять пойдет на этот плащ. Сделать то же самое по отношению к предшествовавшему времени нам, к сожалению, не удалось. Ограничимся же здесь констатацией последующих событий: после того как в понедельник солнце взошло без опозданий и на берлинских улицах началась обычная сутолока, Рейнхольд ровно в час дня, точней говоря в 13 часов, явился домой, выставил из своей комнаты сверхсрочную Труду, которая у него зажилась и не желала убираться. Субботний вечер подошел, тулли-тулли, к своей козе бежит козел, тулли-тулли. Другой писатель, по всей вероятности, придумал бы теперь для Рейнхольда какое-либо возмездие, но я, право, не виноват, что такового не последовало. Рейнхольд был в отличном настроении, бодр и весел, и для пущего веселья он вышвырнул из дома Труду, ту самую Труду, которая, будучи женщиной постоянной, никак не желала выметаться. Собственно говоря, сам он этого тоже не желал и сделал это, так сказать, машинально, главным образом благодаря воздействию алкоголя на его средний мозг. Дело в том, что человек этот был сильно наспиртован. Таким образом, сама судьба работала на него (введение алкоголя в организм было одним из событий минувшей ночи!). Итак, для того чтобы продолжать изложение, нам остается лишь бегло коснуться некоторых деталей.
Эта тряпка Рейнхольд, который казался Францу таким смешным и который до сих пор никогда не решался грубо разговаривать с женщинами, в час дня в понедельник вдруг преобразился: он страшно избил Труду, выдрал ей клок волос, расколотил о ее голову зеркало, а под конец, когда она подняла крик, расквасил ей физиономию. Да как еще! Труда в тот же вечер отправилась к доктору: физиономия ее чудовищно вспухла. Вот ведь набрался он решимости! Девчонка за пару часов утратила всю свою красоту в результате рукоприкладства со стороны Рейнхольда, которого она и хотела привлечь за это к ответу. Но пока что ей пришлось мазать вспухшие губы бальзамом и помалкивать. Как уже сказано, Рейнхольд разошелся так, потому что его большой мозг был одурманен несколькими рюмками водки, вследствие чего произошло расторможение среднего мозга. А средний мозг был у него вообще более развит.
Сам он, к концу дня кое-как очухавшись и придя малость в себя, с изумлением обнаружил в своей комнате некоторые весьма приятные перемены. Труда исчезла. Исчезла без следа; не было даже ее корзины. Далее, зеркало разбито вдребезги, а пол кто-то заплевал самым хамским образом. Э, да плевки-то с кровью! Ну и погром тут был. Рейнхольд стал соображать: его собственные зубы были целы и невредимы. Значит, это Труда заплевала пол, а он, стало быть, набил ей морду. Собственная лихость привела его в такой восторг, что он громко расхохотался. Подняв с пола осколок зеркала, он полюбовался собой. Ай да Рейнхольд, здорово ты ее, кто бы мог подумать! Молодец, Рейнхольдхен, молодец!