Берлин-Александерплац
Шрифт:
Герберт заказал на всех горячего грогу, они залпом осушили стаканы, и он заказал по второму разу. Выпили, и снова молчат. Ева вся — как лед, мороз по коже пошел, от затылка по спине, даже к бедрам, сжалась она в комок, ногу на ногу положила. Эмиль сидит подперев рукою голову, жует губами, причмокивает языком, глотает слюну. Потом не выдержал, отхаркнулся и сплюнул прямо на пол. Герберт Вишов, молодой, ладный, молодцевато сидит на стуле, точно в седле, ни дать ни взять — ротный на параде, лицо застыло, ни один мускул не дрогнет. Так и сидят они все: Вишов, Эмиль и Ева — сами не свои, ничего не
Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет.
Герберт обернулся к остальным и хрипло произнес:
— Кто это мог сделать?
Эмиль: — Ты о чем?
— Кто его из машины выбросил?
Ева: — Обещай мне, Герберт, что если ты до него доберешься, то…
Герберт: — Не беспокойся! И как это такую гадину земля носит? Ну, погоди же!
Эмиль: — Нет, ты только подумай, Герберт, что же это такое?
Нет, лучше не думать, не говорить об этом. Ева дрожит вся, лепечет, словно пощады просит:
— Герберт, Эмиль, да сделайте же что-нибудь! Душно. Дышать нечем! Есть жнец, Смертью зовется он…
— Легко сказать «сделайте», когда не знаешь, что к чему, — заключил Герберт. — Сперва надо дознаться, кто это. В крайнем случае мы всю Пумсову шайку провалим!
— Тогда и Франц погорит?
— Я говорю — в крайнем случае. А вообще-то Франц тут с боку припека, это же и слепому видно, и любой суд поверит. Да и доказать нетрудно это: ведь выбросили его из машины. Иначе не стали бы выбрасывать.
Его передернуло. Вот сволочи! Ну, мыслимое ли дело?
— Мне он, может быть, и скажет, кто это сделал, — вслух подумала Ева.
Но Франц лежит и молчит как истукан — слова от него не добьешься… К чему мне все это? Руки нет, новая не вырастет. Выбросили меня из машины — чего уж тут! Слава богу, голова хоть цела. Что-то надо делать, как-то надо жить. А перво-наперво надо на ноги встать.
В эти теплые весенние дни Франц набирался сил. Ему еще не разрешали вставать, но он встал и пошел — ничего! Герберт и Эмиль всегда при деньгах — тащат ему все, что доктор скажет и что он сам захочет. А Франц хочет поправиться скорей, и ест и пьет за троих, и не спрашивает, откуда у них берутся деньги.
Порою они толкуют между собой о том о сем. Но в общем все о пустяках — о Пумсе при Франце не говорят ни слова. Вспоминают о Тегеле и частенько об Иде. Жаль ее, конечно, совсем ведь была молоденькая. Но как-то раз Ева сказала, что Ида все равно бы плохо кончила. Словом, между ними все так же, как до Тегеля, словно ничего и не произошло с тех пор — не соскальзывали крыши, и не пел Франц на чужом дворе и не клялся, что со старым покончено и что станет он теперь порядочным, не будь он Франц Биберкопф.
Он лежит спокойно или сидит — слушает и сам говорит о том о сем. Иногда заходят старые знакомые, кто с подружкой, а кто с женой. Они калякают с Францем как ни в чем не бывало. Что же тут особенного — вышел парень из Тегеля и попал в аварию. Где и как — ребята не спрашивают. Сами знают, такая уж работа у них, рискованная. Попадешь в передрягу, того и гляди угостят свинцом, а то и вовсе шею свернут. Но все равно лучше уж так жить, чем хлебать баланду в тюрьме или доходить от чахотки. Это же ясно!
А тем временем и Пумсова шпана пронюхала, где Франц. Что, приходили за Францевой корзиной? А кто? Это они сразу разнюхали, — Вишов человек известный. Герберт и чихнуть не успел, как те уже разузнали, что Франц лежит у него. Конечно — ведь они ж с Францем старые друзья. Выжил Франц, оказывается, руку только ему отняли. Повезло парню! Жив-здоров, ходит уже, как знать, не ровен час, выдаст их всех. Крепко они обозлились на Рейнхольда — вот, идиот, кого к нам привел! Но тронуть его все же не решились. Его голыми руками не возьмешь — они и раньше его побаивались, а теперь подавно. Перед ним даже старик Пумс пасует. Рейнхольд парень отчаянный. Поглядеть — душа в пятки уйдет. Морда — желтая, страшная, морщины на лбу словно ножом прорезаны. Сразу видать — больной он и до пятидесяти не дотянет. Такие вот дохлые — они самые отчаянные и есть. От такого только и жди, что сунет руку в карман, вытащит пушку. Убьет — не моргнет глазом.
Но что ни говори — поганое это дело с Францем. Ведь надо же — уцелел, подлец!
А Рейнхольд только головой качает да посмеивается:
— Сидите, ребята, не рыпайтесь. Не пойдет он доносить! Что, ему жить надоело? Мало, что руку потерял?
И ведь не ошибся Рейнхольд. Франца бояться им было нечего. Правда, Ева и Эмиль еще раз попробовали добиться от Франца, чтоб он сказал, как это с ним случилось и кто это сделал; долго его уламывали; говорили, пусть не боится он того человека, что не дадут его в обиду, что есть у них в Берлине надежные люди. Но Франц сидел съежившись и только отмахивался: оставьте, мол. Побледнел весь, дышит тяжело — вот-вот заплачет. К чему все это? Рука все равно не вырастет! Да и вообще, надо подаваться куда-нибудь из Берлина — что ему здесь делать, калеке?
— Да брось ты, Франц, — говорит Ева, — ты еще с любым здоровым потягаешься. Но нельзя же им это так спустить. Ведь как они тебя разделали. Из машины на ходу выбросили!
— Говорю тебе, рука у меня все равно не вырастет.
— Тогда пусть заплатят.
— То есть как это заплатят? Тут Эмиль вмешался:
— А вот так: либо мы проломим башку тому, кто это сделал, либо его банда — ведь не один же он работает — должна будет выплатить тебе пособие. Об этом мы уж с ними договоримся. Пусть Пумс со своей бандой либо отвечает за него, либо вышвырнет его вон, посмотрим тогда, как он один продержится и куда приткнется. Словом, за твою руку должны заплатить. Это у тебя правая была — не левая! Пусть теперь пенсию тебе платят.
Франц молча покачал головой.
— Ну чего ты головой мотаешь? Вот увидишь, мы проломим башку тому, кто это сделал. Это преступление! А раз нельзя подать на него в суд, то мы с ним поквитаемся сами.
— Франц не был в банде, — перебила Ева Эмиля. — Ты же слышал, он не хотел заниматься такими делами, потому-то его и искалечили.
— Не хотел — не надо, его полное право! С каких же это пор можно заставить человека делать то, что он не хочет? Мы ведь не дикари какие-нибудь!