Берлин-Александерплац
Шрифт:
Что до нас, товарищи, то мы избирательные бюллетени в руки не возьмем, на выборы не пойдем! В воскресный день лучше за город съездить. А почему? Потому что избиратель через законность не переступит. А что такое законность? Законность — это насилие, это грубая сила власть имущих. Эти зазывалы, эти шаманы хотят, чтобы мы делали хорошую мину при их плохой игре. Они замазывают всё — болтают, думают, что мы не разберемся в их законности. Ну, а мы не пойдем на выборы, мы знаем, что такое эта самая законность и что такое государство! Для нас в этом государстве все двери закрыты! Для государства мы, в лучшем случае, казенные ослы! Вот наши шаманы и хотят поймать нас на удочку — они хотят превратить нас в законопослушных, казенных ослов. И большинство рабочих давно уже идет у
И правые и левые ликуют и в один голос вещают: «Благодать нисходит свыше!» — то есть от государства, от закона, от установленного правопорядка. Оно и видно! Для всех граждан государства предусмотрены в конституции разные свободы. Они конституцией закреплены, их с места не сдвинешь! А ту свободу, какая нам нужна, никто нам не даст. Самим надо ее взять! Разумных людей такая конституция не устраивает. На что они нам, бумажные свободы? Только захочешь ими воспользоваться, а блюститель порядка уже тут как тут и хлоп тебя дубинкой по башке. И попробуй, скажи ему — в конституции, дескать, такие свободы значатся. Он в ответ рявкнет: «Цыц! Помалкивай!» И прав будет: он и слыхом не слыхивал о конституции, а зато устав свой назубок знает. На то ему и дана в руки дубинка, чтобы вы все язык за зубами держали! Скоро дело до того дойдет, что в основных отраслях промышленности и бастовать нельзя будет. Государственный арбитраж висит у вас над головой, как топор, — попробуй побастуй!
Товарищи, перед каждыми выборами вам говорят, что на сей раз будет лучше, вот ужо! Вы только постарайтесь как следует — агитируйте за наших кандидатов дома и на работе. Еще пяток голосов, еще десяток, а там сами увидите. Как бы не так! Держи карман шире! Слепые вы! Водят вас по кругу, а вы думаете, что вперед идете. Все остается по-старому! Парламентаризм увековечивает нищету рабочего класса! Вот говорят еще о кризисе правосудия, о том, что необходимо реформировать судебные учреждения. Суд, мол, надо перетряхнуть! Надо, говорят, обновить состав судей. Суд должен стать опорой республики, оплотом законности и справедливости! Не нужно нам новых судей. Не нужно нам правосудие — ни старое ни новое! Мы требуем свержения существующего строя и призываем массы к действию! Все в ваших руках — прекратите работу, и вы добьетесь своего. Как это в нашей песне поется: «Все машины остановит твоя крепкая рука!» Но пора от слов перейти к делу. Мы не позволим убаюкивать себя парламентаризмом, пособиями, пенсиями и всем этим социальным надувательством! Мы — непримиримые враги государства. Долой законы! Да здравствует самовластие народа!
Франц расхаживает с хитрецом Вилли по залу, слушает, покупает брошюрки, набивает ими карманы. В общем-то он не любит политики, но Вилли уже не первый день обрабатывает его. Франц с любопытством слушает оратора. Порою ему кажется, что все это так и есть; вот оно — хоть руками бери! Загорится, но тут же и остынет. Нет, вроде не то!
Однако от Вилли он не отстает, идет за ним по пятам. А оратор продолжает:
— Существующий социальный строй зиждится на экономическом, политическом и социальном порабощении трудящихся. Право собственности, монопольное владение средствами производства и государство, как монополия власти, — таковы детища этого строя. Не удовлетворение естественных человеческих потребностей, а перспектива получения прибыли является основой современного производства. Прогресс техники лишь беспредельно усиливает богатство имущих классов, обрекая широкие массы на беспросветную нищету. Государство служит защите привилегий имущих классов и подавлению широких масс! Чтобы сохранить монополию богатства и классовые противоречия, государство прибегает к обману и насилию, не останавливаясь ни перед чем. С возникновением государства начинается эпоха организованного насилия меньшинства над большинством. Личность становится марионеткой, превращается в ничтожный винтик огромного механизма. Вставай, рабочий народ! Мы добиваемся не захвата политической власти, как все другие партии, а ее полного устранения. Мы отвергаем сотрудничество в так называемых законодательных органах, ибо они лишь принуждают рабов возводить в закон собственное рабство. Мы отвергаем все политические и национальные границы, как выражение насилия и произвола. Национализм — вот религия современного государства. Мы отвергаем национальное единство, ибо за ним скрывается господство имущих классов. Вставай, рабочий народ!
Франц Биберкопф изо всех сил старался усвоить то, чем пичкал его Вилли. Как-то после собрания в какой-то пивной они сцепились с одним пожилым рабочим. Вилли с ним еще раньше познакомился, а тот считал, что Вилли работает на одном с ним заводе, и все подбивал его заняться агитацией. Вилли нагло рассмеялся ему в лицо.
— Послушай, — говорит, — с каких же это пор я тебе товарищ? Я ведь на акул капитала спину не гну!
— Ну, где-нибудь ты же работаешь? Вот и действуй там!
— А там нечего действовать. Где я работаю, все сами знают, что им делать!
Вилли так и покатывается со смеху. Вот номер! Франца даже за ногу ущипнул, только еще не хватает с горшком клейстера бегать по улицам и расклеивать для этих деятелей плакаты. Вилли, посмеиваясь, глядит на рабочего. У того волосы с проседью; рубашка на груди расстегнута.
— Скажи, ведь ты же распространяешь эти газеты — «Пфаффеншпигель», «Шварце фане», «Атеист» — и какие там еще у вас, анархистов, печатают! Ну, а сам-то ты заглянул в них хоть разок, знаешь, что в них пишут?
— Полегче на поворотах, малый! Хочешь, я тебе покажу, что я сам писал?
— Верю, верю! Стало быть, тебе палец в рот не клади! Только ты как-нибудь на досуге перечитай, что ты там написал, да и живи по-написанному. Вот, например, тут у вас, в статье «Культура и техника», что сказано? Ты послушай: «В Египте рабы, не зная машин, десятки лет воздвигали гробницы фараонам, а европейские рабочие десятки лет гнут спину у машин на благо частного капитала. И это прогресс? Пожалуй, не для кого?» Ну что? По-твоему, надо, значит, и мне тянуть лямку, чтобы Крупп в Эссене или Борзиг в Берлине прикарманили лишнюю тысячу марок в месяц? Гляжу я на тебя и никак не пойму, что ты за человек. И ты считаешь себя сторонником прямого действия? Что-то я не вижу, как ты действуешь. Может быть, ты видишь, Франц?
— Брось, Вилли, будет тебе!
— Нет, ты мне скажи, в чем ты видишь разницу между вот этим товарищем и любым «соци»?
Рабочий плотнее уселся на стуле. А Вилли свое:
— На мой взгляд, тут нет никакой разницы, товарищ, это я тебе прямо скажу. Разница только на словах да на бумаге — в газете! Ладно, допустим, добьетесь вы того, чего хотите! А дальше что будете делать? Не знаешь? То-то! А вот что ты сейчас делаешь, это всякий видит? то же самое, что и любой социал-демократ. В аккурат то же самое! Так же стоишь у станка, приносишь домой какие-то гроши, а акционеры получают дивиденды за твой счет. Словом, «европейские рабочие десятки лет гнут спину у машин на благо частного капитала». Кстати, не ты ли это писал?
Седой рабочий поглядывает то на Франца, то на Вилли, то оглядывается назад — там, у стойки, его знакомые. Потом он подвигается вплотную к столику и шепотом спрашивает:
— А вы что делаете?
Вилли, сверкнув глазами, обращается к Францу:
— Скажи ты.
Франц отнекивается. Его, мол, политика не интересует. Но седой анархист не отстает.
— Мы же не о политике говорим, а о себе. Ну, где же ты работаешь?
Откинулся Франц на спинку стула, посмотрел анархисту в глаза. Есть жнец, Смертью зовется он…
И должен я плакать и стенать на горах и сетовать при стадах в пустыне, ибо нет там больше живой души, и птицы небесные и скот, — все погибло.
— Какая у меня работа, это я могу тебе сказать, коллега, потому что в партиях я не состою. Хожу по городу, на хлеб себе добываю и нигде не работаю, пускай другие за меня работают!
Что это он мелет? Разыгрывают они меня, что ли?
— Стало быть, ты сам предприниматель? Сколько же народу у тебя работает? Коли ты капиталист, что тебе здесь нужно?