Берлин-Александерплац
Шрифт:
— Да у нас тоже так, только мы больше «налево». Хохот.
Народу в пивной — не протолкнешься. Кельнер отпер дверь за стойкой — там была узкая комнатушка. Вся компания перешла туда и расположилась под газовым рожком. В комнате жарко, роем носятся мухи, на полу валяется соломенный тюфяк. Его свернули, положили на подоконник, пускай проветрится! Беседа продолжается; Вилли крепко стоит на своем.
Тут другой юнец, который совсем было стушевался, заметил у Вилли на руке часы.
— Гляди-ка, золотые. По случаю,
— За три марки.
— Значит, краденые!
— А мне-то что до этого? Хочешь тоже такие?
— Нет уж, спасибо. Еще сцапают и станут выпытывать, где я их взял!
— Ишь ты, какой пугливый. — Вилли смеется, самодовольно оглядывает сидящих.
— Да кончай ты!
Вилли кладет руку на стол.
— Не нравятся тебе мои часы? А что? Часы как часы — ходят и ладно! Опять же золотые!
— Это за три-то марки?
— Ну, хорошо, я тебе иначе растолкую. Дай-ка свою кружку. А теперь скажи, что это такое?
— Кружка.
— Верно. Пивная кружка.
— Не спорю.
— А это что?
— Это? Часы. Да чего ты дурака валяешь?
— Тоже верно. Это часы. Это не сапоги и не канарейка, но, если хочешь, можешь сказать, что это сапоги, это как тебе угодно, дело твое.
— Не понимаю, куда ты гнешь?
Но Вилли знает, куда гнет. Убрал он руку со стола, притянул к себе одну из девиц и говорит:
— А ну-ка, пройдись!
— Как это — «пройдись»?
— Да вот так, пройдись хотя бы вдоль стены. Она не хочет, но другие кричат ей:
— Ну пройдись, что ломаешься!
Тогда она встает и, не сводя глаз с Вилли, идет к стене.
— Н-но, лошадка! Ступай! — командует Вилли. Она показывает ему язык и проходит вдоль стены, вихляя бедрами. Публика смеется.
— Довольно! Так вот: что она делала?
— Язык показывала.
— А еще что?
— Ходила взад-вперед.
— Пусть будет по-твоему. Ходила, значит? Тут вмешивается девица:
— А вот и нет. Я танцевала.
— Какой же это танец? — замечает пожилой мужчина, отрываясь от своих бутербродов. — С каких это пор вихлять задом значит танцевать?
— Если ты своим будешь вихлять, то, конечно, танец не получится, — огрызается девица.
— Да что там, прошлась и все! — кричат двое других.
Вилли слушает, торжествующе смеется, потом говорит:
— Ну, а я скажу, что она шагала!
— В чем же тут соль? — горячится первый юнец.
— В чем соль? А вот в чем. Слышал? Одни говорят — ходила, другие — танцевала, третьи — шагала. Кто как. Не дошло еще? Тебе все разжевать надо! Ну, так слушай: это вот кружка, а в ней пиво, но ты можешь сказать, что это помои. И пусть все с тобой согласятся, а я все равно его пить буду. Так-то. Она вот ходила, а люди говорят, что шагала, бегала — или танцевала. А что она делала, ты ведь и сам видел своими глазами. Точно так же, когда у человека берут часы, это не обязательно кража… Ну, понял наконец? Просто взяли часы у кого-то из кармана или с витрины. Кто докажет, что их украли? Я бы вот не взялся доказывать.
И Вилли откинулся на спинку стула и снова засунул руки в карманы.
— А как же ты это назовешь?
— Ты же слышал. Я говорю: взяли их, часы эти. И попали они к новому владельцу.
Немая сцена. Вилли сидит, задрав вверх свой боксерский подбородок. Остальные призадумались. За столом на мгновение воцарилась недобрая тишина.
Но тут снова раздался резкий голос Вилли. Теперь он напустился на однорукого, на Франца.
— Вот, например, ты на действительной был, тебя и на войну погнали. Кому как, а по мне — это значит лишить человека свободы. Но на их стороне были суд и полиция, вот ты и пикнуть не смел. А они говорят тебе: это не лишение свободы, осел ты этакий, а твой долг. И ты обязан его исполнять точно так же, как и платить налоги, хотя бы ты и не знал, на что идут эти деньги.
— Ах, оставь ты, пожалуйста, политику, — хнычет девица. — Подумаешь, как это весело!
Первый юнец снова пытается завладеть разговором.
— Уши вянут тебя слушать! И сидеть тут жаль в такую хорошую погоду, — говорит он и смеется блеющим смехом.
— Тогда ступай на улицу, — набрасывается на него Вилли. — Ты что же думаешь, что политика — только здесь, в пивной? Скажешь еще, что я тебя за нос вожу? Поди сам, убедись! Нет, от политики никуда не денешься. Политика она, брат, всюду тебе в морду плюет, знай только подставляй!
— Кончай! — кричит кто-то из окружающих. Входят два новых посетителя. Женщина принимает соблазнительные позы, извивается вдоль стены, вихляет задом, заигрывает с Вилли. Тот вскакивает. Схватил ее и давай с ней отплясывать разухабистый «шимми». Потом — затяжной поцелуй.
Никто не обращает на них внимания. Франц принялся было за третью кружку, но тут же отставил ее, — сидит поглаживает культяпку правой руки. Больно, словно огнем жжет, так и горит, так и горит. Разбередил душу, сопляк этот, будь он трижды проклят!
Из комнаты вынесли стол, выкинули соломенный тюфяк за окно. Откуда-то появился гармонист, сел на табурет и пошел наяривать. Иоганн неутомимый, Иоганн неистребимый. Всех желанней он и слаще, он — мужчина настоящий!
Люди, скинув пиджаки, весело приплясывают, пьют, болтают, обливаются потом… Встал Франц, расплатился… Думает: «Не такие мои годы, чтоб кутить, да и не до того, на жизнь надо зарабатывать! А как — все равно!»
Нахлобучил шапку и вышел.
Кафе на Розенталерштрассе. Время обеденное. За столиком — двое; сидят, хлебают гороховый суп; один положил «Берлинер цейтунг» рядом с тарелкой, заглядывает в газету, посмеивается.