Берлин-Александерплац
Шрифт:
— Видал? «Кошмарная семейная драма в Вестфалии».
— Ну? Чего ж тут смешного?
— Ты слушай дальше: «Отец утопил троих детей». Троих сразу! Здорово! Серьезный мужчина!
— А где это было?
— В Гамме. Вот развоевался-то! Довели человека, должно быть, до точки. Парень, видать, что надо! Постой-ка, посмотрим, что он сделал с женой. И ее, наверно, тоже… Нет, она сама себя порешила еще раньше. Что ты на это скажешь? Веселенькая семейка. Учись жить, Макс. А вот тут последнее письмо жены: «Изменник!! (два восклицательных знака
Прочел и расхохотался.
— У них в семье, — говорит, — нив чем, видно, согласия не было — жена в канал, а муж в петлю. Жена говорит: «Повесься!» — а он швыряет детей в воду. Строптивый какой. Где уж им жить вместе.
Оба — пожилые люди, строительные рабочие с Розенталерштрассе, Второй слушает, неодобрительно покачивает головой.
— А по-моему, грустная это история. Вот увидишь такое-в театре или прочтешь в книжке, поди и сам заплачешь.
— Ты-то, может быть, и заплачешь. Только о чем тут плакать, Макс, посуди сам?
— Да будет тебе зубы скалить. Жена ведь, трое детей… Жалко!
— А по мне забавно, этот парень мне нравится. Жаль, конечно, детей, но, с другой стороны, так, за здорово живешь, прикончить в один прием всю семью — это, брат, не всякий может. — И он снова прыскает со смеху. — Хоть ты меня убей, а смех разбирает, что они до самого конца так и не перестали спорить. Жена говорит «вешайся», а он: «Так назло же тебе не повешусь» — и побежал детей, как щенят, в канаве топить!
Его товарищ водрузил на нос очки в стальной оправе и сам прочел заметку от начала до конца.
— Оказывается, муж остался в живых. Арестован. Ну, не хотел бы я быть на его месте.
— Отчего же? Ты ведь не знаешь, каково ему?
— А вот и знаю.
— Знаешь? Я, например, представляю себе, что он сидит в камере, покуривает, если табак у него есть, и думает: «А ну вас всех…»
— Много ты понимаешь. Не-ет, брат, у него теперь угрызения совести. Он, верно, в камере все время плачет или молчит. Не может заснуть. А ты зря так говоришь, грех на душу берешь!
— Не согласен я с тобой, нет! Он спит себе как убитый. Раз уж это такой отчаянный человек, то он и хорошо спит, и ест, и пьет, пожалуй, даже лучше, чем на воле. За это ручаюсь.
— Ну, тогда он — последний подлец! — говорит второй, серьезно взглянув на своего собеседника. — И если ему отрубят голову, так ему и надо.
— Что ж, ты, пожалуй, прав. Он сам, наверно, тоже бы с тобой согласился.
— Ну, будет вздор молоть. Я вот лучше огурчиков закажу.
— Нет, что ни говори, любопытно газету читать! Вот бешеный, теперь, наверно, и сам не рад. Бывает ведь так — возьмешься за что-нибудь, а осилить не можешь…
— Возьму-ка я еще студня к огурчикам. А ты?
— И я тоже.
«У вас локоть протерся на пиджаке. Пора подумать о новом костюме. Не теряйте времени — идите в наш магазин. Здесь в светлых просторных залах, за широкими прилавками — богатый выбор мужского платья всех фасонов».
— Ничего не поделаешь. Что ни говорите, фрау Вегнер, но мужчина без руки, да еще без правой, никуда не годится.
— Конечно, я не спорю, господин Биберкопф, это очень трудно. Но нельзя же так сокрушаться и ходить туча тучей. Ведь на вас смотреть страшно!
— А что мне делать с одной рукой?
— Добивайтесь пособия по безработице, а то торгуйте чем-нибудь.
— Чем, например?
— Газетами, скажем, или еще какой мелочью: подвязками, галстуками, мало ли чем от Тица вразнос торгуют.
— Газетами, говорите?
— А можно и фруктами.
— Не по мне уж это, годы не те.
А сам думает: «Раз попробовал — хватит. С этим делом покончено!»
— Вам бы подругой обзавестись, господин Биберкопф, она вам бы и посоветовала и помогла, где нужно. И тележку бы с вами возила и торговала, если бы вы отлучились куда!
Франц — шапку в охапку — и на улицу. Только не хватает взять шарманку и по дворам пойти. И где это Вилли запропастился?
— Здорово, Вилли! Покалякали. Вилли и говорит:
— Конечно, толку от тебя немного. Но если ты с головой, то можешь и пригодиться. Вот, скажем, буду я тебе ежедневно давать вещички на продажу, а ты будешь их сбывать из-под полы. Есть же у тебя знакомые надежные. Только смотри, чтобы они язык за зубами держали! Заработаешь неплохо, будь уверен.
Это Францу и нужно! Ему это в самый раз! Он хочет наконец встать на ноги. Что угодно, только бы деньгу зашибить побыстрее! Работать? Нет уж, дудки! Газеты? Пропади они пропадом. Он теперь смотреть спокойно не может на этих остолопов, что газетами торгуют. Есть же на свете такие дураки — надрываются за гроши, гнут спину, а другие тем временем в собственных автомобилях разъезжают. Станет он работать! Как бы не так! Было да сплыло! Тюрьма в Тегеле, черные стволы вдоль аллеи, шатаются дома, соскальзывают с них крыши, вот-вот свалятся прямо на голову — это тогда он решил стать порядочным! Так уж и порядочным! Ну что ты скажешь, ой, умора! Верно, у меня в ту пору был какой-то заскок. Тюрьма дала себя знать. Но теперь уж нет! С меня довольно. Денег давай! Гони монету!
Итак, наш Франц стал сбывать краденое, преступником стал, иначе говоря. Что ж стал жить по-новому — меняй профессию, но только это — цветочки, а ягодки впереди!
И сидит жена, облеченная в порфиру и багряницу, и украшенная драгоценными камнями и жемчугом, с золотою чашею в руке. И смеется она. На челе ее имя: тайна, Вавилон великий, мать мерзостям земным. И упоена она кровию праведников. Сидит блудница Вавилон, упоенная кровию праведных.
В чем ходил Франц Биберкопф, когда жил у Герберта Вишова? Помните?