Берлин, Александрплац
Шрифт:
Полчаса спустя инвалид медленно спускается с лестницы, вертится возле своего дома туда-сюда на солнышке и наконец подымается к себе. Жена возится у плиты. «Ну что, Пауль?» – «Ну что, мать?» Поникнув головами, они берутся за руки. «Ты еще не обедал, Пауль? Я тебе сейчас подам». – «Я ходил к тому доктору, поговорил с ним насчет того, что он не пришел к нам в среду. Будет он меня помнить». – «Да ведь наш Паульхен умер вовсе не от дифтерита». – «Это безразлично. Я так ему и сказал. Но если бы ребенку сразу сделали впрыскивание, его не пришлось бы отправлять в больницу. Вообще не пришлось бы. А ведь доктор не явился. Ну, я ж его и проучил. Надо ж и о других подумать, чтоб такие вещи не повторялись. Может быть, это каждый день бывает, почем знать». – «Да уж ешь ты, ешь. Что же тебе доктор-то ответил?» – «Он, знаешь, человек не плохой. Тоже – не молодой ведь, а целыми днями приходится ему бегать и работать. Сам понимаю. А случится беда, ничего не поделаешь.
Его сильно трясет, пока он ест. Жена плачет в соседней комнате, затем они вместе пьют за плитой кофе. «Это настоящий, Пауль». Он нюхает кофе в чашке: «Сразу по запаху слыхать».
А завтра в сырой могиле [295] , нет, мы сумеем воздержаться
Франц Биберкопф исчез. В тот день, когда он получил то самое письмо, Лина отправляется после обеда к нему на квартиру. Она связала ему коричневую жилетку и хочет потихоньку положить ее ему на кровать. И вот, поверите ли, сидит человек дома, когда обычно он в это время торгует, в особенности же теперь, перед Рождеством, сидит у себя на кровати, придвинув к ней стол, и возится с будильником, который для чего-то разобрал. Лина сперва было испугалась, что он дома и, пожалуй, заметил у нее эту жилетку, но он ни на что не обращает внимания, все только глядит на стол да на будильник. А ей это как раз и кстати, так что ей удалось живым манером спрятать жилетку около самой двери. Но затем он так мало говорит, что это с ним, никак с похмелья, и что это он делает за лицо, такого у него никогда не было, только все ковыряется со своим паршивым будильником, да и то будто спьяна. «Да ведь будильник был у тебя совсем в порядке, Франц». – «Нет, нет, он был испорчен, знаешь, все как-то хрипел, звонил не вовремя, ну да я найду, в чем дело». И то мудрит чего-то над ним, то положит его и начинает ковырять у себя в зубах, а на нее даже и не глядит. Тогда она убирается восвояси, ей становится как-то не по себе, пускай сперва проспится. А когда вечером возвращается, то его уж и след простыл. Расплатился, сложил пожитки, забрал, полностью рассчитался, и как она должна теперь отметить его из дома: выбыл, не дав сведений. Вероятно, скрывается от полиции, а?
295
А завтра в сырой могиле… – Последняя строка второй строфы «Утренней песни всадника» (см. примеч. 1, 4).
После этого прошло 24 ужасных часа, пока Лине удалось наконец отыскать Готлиба Мекка, который может ей помочь. Этот Мекк тоже переехал на другую квартиру, так что Лина обегала после обеда чуть ли не все питейные заведения, насилу нашла его. Он понятия ни о чем не имеет, что могло случиться с Францем, у Франца здоровые мускулы, человек он с головой, так отчего бы ему раз-другой и не отлучиться? Не натворил ли он чего-нибудь такого? Нет, абсолютно исключено. Тогда, может быть, у нее с Францем произошел маленький скандал, а? Да ничего подобного, я же ему еще и жилетку связала. На следующий день Мекк отправляется к бывшей Францевой хозяйке, потому что Лина не отстает от него. Да, Биберкопф сломя голову взял и выехал, тут что-нибудь неладно, всегда он был весел, еще и в то самое утро, тут, видно, заварилась какая-нибудь каша, в этом ее, хозяйку, не разубедить, ведь все, все забрал с собою, ни бумажки после него не осталось, сами взгляните. Тогда Мекк говорит Лине, чтоб она не беспокоилась, уж он это дело расследует. Пораскинул он умом и тотчас же верхним чутьем старого торговца напал на след и отправился к Людерсу. Тот сидит у себя в норе со своим ребенком; а где Франц? Франц, твердит упрямо Людерс, бросил его, даже остался ему кое-что должен, забыл, вероятно, с ним рассчитаться. Этому Мекк уже никак не может поверить, разговор у них продолжается больше часу, но из Людерса ничего не вытянуть. Вечером Мекк и Лина застают его в пивной, что напротив его дома. И тут-то дело налаживается.
Лина ревет и дает кой-какие указания. Людерс, говорит она, во всяком случае должен знать, где Франц, потому что еще утром их видели вместе, и Франц же, наверное, что-нибудь сказал, хоть словечко. «Ничего он не говорил». – «Значит, с ним что-нибудь случилось?» – «С ним да случилось? Просто натворил что-нибудь и скрылся, только и всего». Нет, ничего он не натворил, Лине ничего такого не втолкуешь. Он ничего худого не сделал, в этом она голову даст на отсечение, и надо заявить в полицию. «Что ж, ты думаешь, он заблудился, а теперь его нашли и привели в участок?» Людерс смеется. Уж очень эта маленькая толстуха убивается. «Ах, что же нам теперь делать, что нам делать?» Наконец Мекку, который сидит молча и знай наматывает на ус, становится невмоготу, и он делает Людерсу знак головой. Он хочет поговорить с Людерсом наедине, потому что так все равно ничего не получится. Людерс выходит с ним из пивной. В лицемерной беседе они доходят по Рамлерштрассе почти до самой Гренцштрассе.
И вот там, где так темно, что хоть глаз выколи, Мекк неожиданно набрасывается на маленького Людерса. Он избил его ужасно. Когда Людерс, лежа на земле, попробовал было закричать, Мекк достал из кармана носовой платок и засунул его ему в хайло. А затем велел подняться и показал малышу свой открытый нож. Оба задыхались. Тогда Мекк, еще не придя в себя от возбуждения, посоветовал тому убираться подобру-поздорову, а завтра разыскать Франца. «Как ты его, стервец, отыщешь – мне все равно. Но если ты его не отыщешь, то мы возьмемся за тебя втроем. Не бойся, тебя мы уж найдем, паренек. Хоть бы и у твоей старухи».
Бледный и молчаливый вышел на следующий вечер по знаку Мекка маленький Людерс из пивной, и они уединились в задней комнате. Прошло несколько минут, пока хозяин зажег для них газовый рожок. И вот они стоят друг против друга. Мекк спросил: «Ну что? Был?» Тот кивнул. «Вот видишь. Ну и?» – «Нет никакого „и“». – «Что же он сказал? И как ты вообще докажешь, что был у него?» – «Ты, Мекк, видно, думаешь, что он должен был проломить мне голову, как ты? Нет, на этот раз я подготовился». – «Ну, так в чем же дело?»
Людерс молча подошел ближе: «Выслушай меня, Мекк, и сообрази. Если хочешь доброго совета, то я тебе скажу, хоть Франц и твой друг, но из-за него тебе не стоило вчера со мной таким манером разговаривать. Ведь это ж было чуть ли не смертоубийство. Причем между нами ничего до сих пор не было. А уж из-за него и подавно не стоит».
Мекк уставился на него, ой, влепит он сейчас этому негодяю, как вчера, и пусть хоть при свидетелях, сколько бы их там ни было. «Ну да, он же совсем спятил. Разве ты ничего не заметил, Мекк? У него, видно, не все дома». – «Перестань, перестань. Это мой друг. Ты перестань, ради бога, у меня даже поджилки трясутся». Мекк садится, и Людерс рассказывает.
Он застал Франца между пятью и шестью; живет он совсем рядом со своей прежней квартирой, тремя домами дальше, люди видели, как он вошел туда с картонкой и парой ботинок в руках, и ему действительно сдали комнатку наверху в боковом флигеле. Когда Людерс постучался и вошел, Франц лежал на кровати, свесив на пол ноги в сапогах. Его, Людерса, он узнал, потому что под потолком горела лампочка, это, стало быть, Людерс, вот он, негодяй, чего это он? У Людерса в левом кармане нож, и руку он держит в кармане. А в другой руке деньги, несколько марок, которые он кладет на стол, болтает то, се, юлит туда, сюда, а голос-то хриплый, показывает шишки, которые набил ему Мекк, вспухшие уши и чуть не плачет от досады и злости.
Биберкопф сел на кровати; лицо у него то совсем жесткое, то дрожат в нем какие-то жилочки. Он указывает на дверь и тихо говорит: «Вон!» Людерс положил перед ним несколько марок и, вспомнив Мекка и его угрозы, просит расписку, что был у него, или не наведаться ли самому Мекку или Лине? Тогда Биберкопф встает во весь рост, в ту же секунду Людерс шмыг к двери и держится за ручку. А Биберкопф идет наискосок в глубину комнаты, к умывальнику, берет умывальную чашку и – что вы на это скажете? – с размаху выплескивает из нее воду через всю комнату прямо Людерсу под ноги. От земли ты взят и в землю возвратишься [296] . У Людерса даже глаза на лоб вылезли, он отскакивает в сторону, нажимает на ручку. Тогда Биберкопф берет кувшин, воды в нем еще много, много воды у нас, смоем всю грязь, от земли ты взят, и с размаху – в того, который еще стоял у двери и которому холодная, как лед, вода попадает за воротник и в рот. Тут уж Людерс дает ходу, захлопывает за собой дверь и был таков.
296
От земли ты взят и в землю возвратишься. – Ср.: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься ты в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься» (Быт. 3: 19).
А в задней комнате пивной он ядовито шепчет: «Свихнулся человек, сам видишь, чего тебе еще». Мекк спрашивает: «Какой номер дома? У кого он живет?»
Потом Биберкопф поливал да поливал свою комнату. Брызгал рукою во все стороны – все должно быть чисто, все прочь, вот теперь еще открыть окно, и пусть дует, чтобы чужого духу тут не было. (Никаких обваливающихся домов, никаких соскальзывающих крыш. Все это осталось позади, раз и навсегда позади!) Когда стало холодно, он с недоумением уставился на пол. Надо бы убрать, подтереть, а то еще протечет нижним жильцам на головы, пятна пойдут. Потом закрыл окно и растянулся на кровати. (Умер. От земли ты взят и в землю возвратишься.)