Берлинская ночь (сборник)
Шрифт:
Увидев, что Ланге взял себя в руки, я сказал:
– Ничего себе домик! Не в моем вкусе, но, вероятно, я несколько старомоден. Знаете, я один из тех неуклюжих людей с опухшими суставами, которые, четким геометрическим формам предпочитают личный комфорт. Держу пари, однако, что вам здесь действительно удобно. Как вы думаете, Беккер, ему понравится наш «бак» в Алексе?
– Камера? А что, в ней много четких геометрических линий, комиссар. Одни железные прутья на окнах чего стоят!
– Не говоря уж о той богемной публике, которая там собирается. Благодаря ей ночная жизнь Берлина знаменита на весь мир. Насильники, убийцы, воры, пьяницы – там полно пьяниц, они блюют, где придется.
– Вы правы, комиссар, это действительно ужасно.
– Вы знаете, Беккер, мне кажется, мы не можем отправить туда такого человека, как господин Ланге. Думаю, ему там совсем не понравится, правда?
– Какие же вы негодяи!
– Уверен, он там и ночи не протянет, комиссар. Особенно, если мы выберем ему из его гардероба что-нибудь этакое. Что-нибудь артистическое, подходящее для такого чувствительного человека, как господин Ланге. Возможно, даже немного косметики, а, комиссар? С губной помадой и румянами он будет выглядеть просто великолепно. – И Беккер громко заржал – просто садист какой-то.
– Я думаю, вам лучше поговорить со мной, господин Ланге, – сказал я.
– Вам не удастся запугать меня, негодяи. Слышите? Не удастся.
– Это очень печально. Поскольку, в отличие от криминальассистента Беккера, мне не доставляет удовольствия мысль оптом, что кому-то придется, страдать. Но боюсь, у меня нет выбора. Я хотел сделать, как лучше, но, откровенно говоря, у меня просто нет на это времени.
Мы поволокли его наверх, в спальню, где Беккер, порывшись в огромном платяном шкафу Ланге, подобрал для него одежду. Когда он нашел румяна и помаду, Ланге громко зарычал и метнулся ко мне.
– Нет! – закричал он. – Я этого не надену.
Я схватил его руку и завернул ее за спину.
– Вы сопливый трус, черт вас дери, Ланге. Но вы это наденете, или мы повесим вас вниз головой и перережем горло, как поступили ваши друзья со всеми этими девушками. А потом мы, может быть, возьмем да засунем ваш труп в пивную бочку или старый чемодан и посмотрим, как будет чувствовать себя ваша мать, когда ей придется опознавать труп спустя шесть недель.
Я надел ему наручники, а Беккер принялся наносить ему на лицо косметику. Когда он закончил, то в сравнении с Ланге Оскар Уайльд выглядел бы скромным и незаметным учеником драпировщика из Ганновера.
– Поехали, – прорычал Я. – Отвезем эту шлюху в ее отель.
Мы нисколько не преувеличивали, когда описывали ночной «бак» в Алексе. Наверное, в любом большом городе в полицейском участке есть такая камера. Но поскольку Алекс – полицейский участок очень большого города, следовательно, и «бак» здесь очень большой. Он просто огромен, как средних размеров кинотеатр, только вот кресел здесь нет. Нет здесь ни лавок, ни окон, ни вентиляции. А есть только грязный пол, грязные параши, грязные решетки, грязные люди и вши. Гестапо держит там многих своих арестантов, для которых не хватило места на Принц-Альбрехт-штрассе. Орпо отправляет туда на ночь пьяных, там они дерутся, блюют и отсыпаются. Крипо использует это место так же, как Гестапо использует канал: это сливная яма для человеческих отбросов. Ужасное место для человеческого существа! Даже для такого, как Рейнхард Ланге. Мне пришлось постоянно напоминать себе о том, что сделали он и его друзья, об Эммелин Штайнингер, лежащей в бочке, словно гнилая картошка. Некоторые из заключенных засвистели и стали посылать воздушные поцелуи, завидев, как мы тащим его вниз, а Ланге побелел от страха.
– Господи, вы ведь не оставите меня здесь?! – взмолился он, вцепившись в мою руку.
– Тогда колись. Расскажи о Вайсторе, Ране и Киндермане. Подпишешь заявление – и получишь прекрасную камеру на одного.
– Я не могу, не могу. Вы не знаете, что они со мной сделают.
– Нет, но я знаю, что сделают с тобой эти, – сказал я и кивнул на людей за решеткой.
Дежурный сержант открыл огромную тяжелую решетчатую дверь и отступил на шаг, Беккер втолкнул Ланге внутрь.
Когда я вернулся в Штеглиц, его крики все еще звенели у меня в ушах.
Хильдегард спала на диване, ее волосы разметались по подушке, как спинной плавник экзотической золотой рыбы. Я присел рядом, провел рукой по гладким шелковистым волосам, поцеловал в лоб и уловил запах алкоголя. Ее веки дрогнули, она открыла глаза, печальные и заплаканные. Потом протянула руку, коснулась моей щеки и, обняв меня за шею, привлекла к себе, чтобы поцеловать.
– Мне надо поговорить с тобой, – сказал я, отстраняясь.
Она прижала свой палец к моим губам.
– Я знаю, что она мертва. Я уже выплакалась. В колодце больше нет воды.
Она печально улыбнулась, и я нежно поцеловал ее веки, погладил ладонью душистые волосы и, уткнувшись носом в ухо, припал губами к ее шее. Ее руки все крепче и крепче сжимали меня.
– У тебя ведь тоже был ужасный вечер, – тихо проговорила она, – не так ли, дорогой?
– Ужасный, – подтвердил я.
– Я боялась за тебя, когда ты вернулся в тот страшный дом.
– Не будем об этом.
– Отнеси меня на кровать, Берни.
Она обняла меня за шею, я поднял ее на руки и, как беспомощного ребенка, отнес в спальню. Посадив на край кровати, начал расстегивать блузку. Когда я снял блузку, Хильдегард вздохнула и откинулась на покрывало. Она немного пьяна, подумал я, расстегивая молнию на юбке. Я осторожно стащил юбку через ноги, на которых были надеты чулки. Затем снял с нее комбинацию и стал целовать ее маленькие груди, живот и бедра. Но ее трусики никак не поддавались: то ли слишком узки, то ли врезались между ягодицами. Я попросил ее приподняться.
– Сорви их, – сказал она.
– Что?
– Сорви их с меня. Сделай мне больно, Берни! Пользуйся мной. – Она говорила, задыхаясь, ее бедра смыкались и размыкались, как челюсти огромного жука-богомола.
– Хильдегард...
Она сильно ударила меня рукой по лицу.
– Послушай, черт тебя дери! Делай мне больно, когда я говорю.
Я схватил ее за руку, когда она попыталась ударить меня еще раз.
– На сегодня с меня хватит. – Я схватил ее за другую руку. – Прекрати.