Берлинская ночь (сборник)
Шрифт:
– Да, конечно, – сказал я твердо, надеясь, что этот знак полного понимания отвлечет его от более подробных объяснений. Но не тут-то было.
– Только-только выкинул австрийского птенчика из европейского гнезда, а сам уже зарится на Чехословакию. – Он хлопнул по газете рукой. – Ты видел это, Берни? Передвижения германских войск на границе с Судетской областью.
– Да, я понимаю, о чем ты говоришь.
Я взял утреннюю почту и стал ее рассортировывать. Пришло несколько чеков, которые помогли немного снять раздражение, вызванное Бруно. Трудно поверить, но совершенно ясно – он уже успел выпить. Обычно он бывает скуп на слова, что меня вполне устраивает, так как я тоже молчалив, но, выпив, он становится болтливее итальянского официанта.
– Странно, что родители ничего не замечают. Кукушонок выбрасывает других птенцов из гнезда, а приемные родители продолжают его выкармливать.
– Может, они надеются, что он, наевшись, заткнется наконец и уйдет, – намекнул я, но у Бруно слишком толстая кожа, чтобы понять намек.
Я пробежал глазами одно из писем, затем прочитал его еще раз, уже медленно.
– Они просто не хотят этого замечать. Что там в почте?
– В почте? Гм... несколько чеков.
– Благословен тот день, когда приходит чек. А еще что?
– Письмо. Анонимное. Какой-то тип хочет встретиться со мной в Рейхстаге в полночь.
– Он объясняет зачем?
– Говорит, у него есть сведения по одному из моих старых дел. О пропавших без вести, которые до сих пор не найдены.
– Ну еще бы! Очень необычное дело. Ты пойдешь?
Я пожал плечами.
– Мне в последнее время не спится, так почему бы и не пойти?
– Ты хоть понимаешь, что это обгоревшие руины и туда еще небезопасно заходить? Ну и, кроме того, это может оказаться ловушкой. А вдруг кто-то хочет убить тебя?
– Тогда, наверное, это ты прислал письмо.
Он неловко засмеялся.
– Возможно, мне стоит пойти с тобой. Я бы спрятался где-нибудь поблизости, чтобы услышать каждое слово.
– Или выстрел? – Я покачал головой. – Если хочешь убить человека, незачем приглашать его в такое место, где он, естественно, будет настороже.
Я выдвинул ящик стола.
На первый взгляд большой разницы между маузером и «вальтером» нет, но я выбрал маузер. Форма рукоятки и то, как пистолет ложится в руку, придает ему больше солидности, чем немного меньшему по размеру «вальтеру». Уж им-то можно остановить кого угодно. Как и чек на крупную сумму, оружие вселяет в меня чувство спокойной уверенности, когда оно у меня в кармане. Я помахал пистолетом в сторону Бруно.
– Кто бы ни послал мне это приглашение на вечеринку, пусть знает: у меня с собой есть «зажигалка».
– А если он будет не один?
– Перестань, Бруно, не надо сгущать краски. Я знаю, чем рискую, но дело есть дело. Газетчики получают сводки, солдаты – донесения, а сыщики – анонимные письма. Если в я хотел получать почту с сургучными печатями, то пошел бы в адвокаты.
Бруно кивнул, подергал повязку на глазу и переключил свое внимание на трубку – камень преткновения нашего сотрудничества. Я ненавижу все эти священные атрибуты курильщиков трубок: кисет, всякие там ершики для чистки, складной ножик и специальную зажигалку. Любители трубок – великие мастера вечно что-то вертеть в руках и такая же напасть для человечества, как, скажем, миссионер, высадившийся на Таити с ящиком лифчиков. Виноват, конечно, не Бруно, ведь, несмотря на его пристрастие к выпивке и всякие мелочи, выводящие из себя, он все-таки оставался тем же хорошим детективом, которого я вытащил из захолустья в Шпреевальде, где он служил в криминальной полиции. Нет, во всем был виноват я: оказывается, по своему темпераменту я так же не способен к какому-либо сотрудничеству, как и к тому, чтобы быть президентом «Дойче банка».
И, глядя на него, я почувствовал себя виноватым.
– Помнишь, как мы, бывало, говорили на войне? Если на конверте есть твое имя или адрес, можешь быть уверен – письмо будет доставлено.
– Помню, – сказал он, зажигая трубку и возвращаясь к своей «Фелькишер беобахтер». Я с некоторой озабоченностью смотрел, как он читает газету.
– Неужели ты думаешь, что из газет теперь можно узнать новости?
– Нет, не думаю. Но, хоть там и вранье, я люблю читать газету по утрам. Привычка. – Мы помолчали минуту-другую. – А вот еще одно объявление: «Рольф Фогельман, частный сыщик, специализируется на розыске пропавших».
– Никогда о нем не слыхал.
– Слыхал, слыхал. В прошлую пятницу уже было напечатано его объявление. Я тебе его читал. Неужели не помнишь? – Он вытащил трубку изо рта и направил на меня черенок. – Знаешь, нам, наверное, тоже надо дать объявление, Берни.
– Зачем? У нас и так работы полно, наши дела никогда не шли так хорошо. Так зачем же еще тратиться? Кроме того, в нашем деле самое главное – это репутация, а не жалкое объявление в партийной газете. Этот Рольф Фогельман, скорее всего, ни черта не понимает в своей работе. Вспомни обо всех этих еврейских делах, которыми мы завалены. Никто из наших клиентов не читает это дерьмо.
– Что ж, если ты думаешь, что нам это не нужно, Берни...
– Как вторая маковка на голове.
– Некоторые считают, что это – знак удачи.
– А многие были уверены, что этого достаточно, чтобы отправить человека на костер.
– Знак дьявола, хе? – Он хихикнул. – Слушай, может быть, она есть у Гитлера.
– Без сомнения. А у Геббельса – раздвоенное копыто. Они все – порождение Сатаны, черт бы их побрал.
Я шел к обгоревшим руинам Рейхстага, слушая, как мои шаги гулко отзываются на безлюдной Кенигсплац. И только Бисмарк, стоя на своем постаменте у западного входа с мечом в руке, повернув голову в мою сторону, казалось, собирался потребовать у меня ответа, зачем я сюда явился. Но, насколько я помню, он никогда не относился всерьез к немецкому парламенту – даже ни разу ногой сюда не ступил. И мне не верилось, что он настроен защищать учреждение, к которому его статуя, вероятно не случайно, повернулась спиной. К тому же сейчас в этом довольно помпезном здании в стиле Ренессанс не было ничего такого, что бы вызвало желание его защищать. С фасадом, почерневшим от дыма, Рейхстаг походил на вулкан, переживший свое последнее и самое впечатляющее извержение. Но пожар Рейхстага означал нечто большее, чем принесение в жертву Республики 1918 года, он был ярким примером той страсти к поджогам, которую Адольф Гитлер хотел разжечь в Германии.
Я подошел к северной стороне и к тому, что осталось от входа для публики, через который я проходил однажды вместе со своей матерью более тридцати лет назад.
Я не стал доставать электрический фонарик. Человеку с фонарем в руке остается только нарисовать у себя на груди несколько цветных кругов, чтобы стать идеальной мишенью. Кроме того, поскольку крыша почти полностью сгорела, то в пробивающемся лунном свете я видел, куда иду. Тем не менее, проходя через северный вестибюль в комнату, которая когда-то была приемной, я с громким щелчком взвел курок маузера, чтобы показать тому, кто меня ждал, что я вооружен.
И в жуткой, отдающей эхом тишине этот звук прозвучал громче, чем топот копыт прусской кавалерии.
– Он тебе не понадобится, – раздался голос с галереи надо мной.
– Все равно я погожу его прятать: здесь могут быть крысы.
Человек презрительно рассмеялся.
– Все крысы давно уже убрались отсюда. – В лицо мне ударил луч фонарика. – Поднимайся сюда, Гюнтер.
– Кажется, мне знаком ваш голос, – сказал я, начиная вышагивать по лестнице.
– Мне тоже так кажется. Иногда я узнаю свой голос, но не узнаю человека, которому он принадлежит. В этом нет ничего странного. Особенно в наши дни. Не правда ли?