Берлинская ночь (сборник)
Шрифт:
Она встала и, не спуская с рук собаку, подошла к столу.
– У меня была одна из ваших визитных карточек, – сказала она, протягивая ее мне. – Вернее, у моего сына. Я нашла ее почти год назад в кармане одного из его костюмов, которые отсылала в фонд «Зимней помощи». – Она говорила о благотворительной программе, проводившейся Немецким трудовым фронтом. – Я ее сохранила, чтобы вернуть сыну. Но, когда упомянула о ней, он, кажется, посоветовал мне ее выбросить. Только я этого не сделала, подумала, авось когда-нибудь пригодится. Как видите, я не ошиблась. Не так ли?
Это была одна их моих старых визитных карточек, еще тех времен, когда я не работал с Бруно Штальэкером. На обратной стороне
– Интересно, где он ее раздобыл? – спросил я.
– Помнится, он сказал, что у доктора Киндермана.
– Киндермана?
– Если не возражаете, я сейчас расскажу о нем.
Я вытащил из бумажника новую визитку.
– Это не столь важно, но теперь я работаю с партнером, пусть у вас будет моя новая карточка. – Я протянул ей карточку, и она положила ее на стол рядом с телефоном.
Когда она села в шезлонг, лицо ее приняло серьезное выражение, как будто у нее в голове что-то переключилось.
– А теперь я расскажу, почему пригласила вас, – сказала она мрачно. – Я хочу, чтобы вы выяснили, кто меня шантажирует. – Она замолчала, потом с неловкостью переменила свою позу в шезлонге. – Простите, мне трудно об этом говорить.
– Не торопитесь. Любому становится не по себе, если его шантажируют. – Она кивнула и отпила из своего бокала с джином. – Итак, примерно два месяца назад, может быть, немного раньше, я получила конверт, в котором лежало два письма, написанные моим сыном мужчине. Доктору Киндерману. Конечно, я узнала почерк сына и, хотя я не стала читать письма, знаю, что они интимного содержания. Мой сын – гомосексуалист, господин Гюнтер, о чем я не так давно узнала. И это не было для меня ужасным открытием, на что рассчитывал негодяй, пославший письма. Я поняла это из его записки. Он также написал, что у него есть еще несколько таких писем и он пришлет их мне, если я заплачу ему тысячу марок. Если же я откажусь, то ему не останется ничего другого, как послать их в Гестапо. У нашего правительства отношение к этим молодым несчастным людям совсем не такое просвещенное, как во времена Республики. Любая связь между мужчинами, какой бы незначительной она ни была, в наши дни расценивается как преступление. Если выяснится, что Рейнхард – гомосексуалист, он, без сомнения, попадет в концентрационный лагерь лет на десять. Поэтому я заплатила, господин Понтер. Мой шофер оставил деньги в том месте, где было указано, и примерно через неделю я получила не пачку писем, как ожидала, а всего лишь одно письмо. К нему прилагалась еще одна анонимная записка, из которой я узнала, что автор передумал: он беден, и я должна буду выкупить письма по одному, их у него осталось еще десять. С тех пор я получила назад четыре письма и уплатила почти пять тысяч марок. Каждый раз он требует все больше и больше.
– Ваш сын знает об этом?
– Нет. И, по крайней мере сейчас, я не вижу причины, чтобы страдали мы оба.
Я вздохнул и собирался уже было возразить, но она остановила меня.
– Вы хотите сказать, что это затруднит поимку преступника и что Рейнхард может знать что-нибудь полезное для вас. Вы абсолютно правы, конечно. Но выслушайте мои доводы, господин Гюнтер. Во-первых, мой сын очень импульсивный человек. Скорее всего, его реакция будет – послать шантажиста к черту и не платить. Это, несомненно, приведет к аресту. Рейнхард – мой сын, и, как всякая мать, я безумно люблю его, но он очень беспечен, в нем нет никакого прагматизма. Я подозреваю, что человек, шантажирующий меня, очень тонкий знаток человеческой психики. Он прекрасно понимает, как мать и вдова должна относиться к своему единственному сыну, особенно такая богатая и довольно одинокая, как я.
Во-вторых, я имею некоторое представление о мире гомосексуалистов. Покойный доктор Магнус Хиршфельд написал несколько книг на эту тему, одну из которых, скажу вам с гордостью, я сама издала. Это тайный и довольно вероломный мир, господин Гюнтер. Рай для шантажистов. Так что, вполне возможно, этот негодяй знаком с моим сыном. Даже любовь между мужчиной и женщиной может стать причиной для шантажа, особенно если речь идет о супружеской неверности или о нарушении чистоты расы, что особенно беспокоит этих наци.
Когда вы установите личность шантажиста, тетя расскажу все Рейнхарду, и пусть уж он сам решает, что делать. Но до тех пор он ничего знать не должен. – Она вопросительно посмотрела на меня. – Вы согласны?
– Ничего не могу возразить против ваших доводов, фрау Ланге. По-видимому, вы все хорошо обдумали. Могу я видеть письма вашего сына?
Доставая папку, лежащую рядом с шезлонгом, она кивнула, но затем вдруг засомневалась.
– А это необходимо? Читать эти письма, я имею в виду.
– Да, – сказал я твердо. – А записки от шантажиста вы сохранили?
– Все здесь. – Она протянула мне папку. – Письма и анонимные записки.
– Он не просил вернуть ему записки?
– Нет.
– Это хорошо. Значит, мы имеем дело с начинающим. Тот, кто уже когда-то занимался таким делом, требовал бы, чтобы вы возвращали его записки при каждой оплате. Чтобы у вас не оставалось никаких улик.
– Да, я понимаю.
Я посмотрел на то, что так оптимистично назвал уликами. Текст записок и адрес на конвертах отпечатаны на машинке, бумага и конверты хорошего качества, без каких-либо особых примет, письма опущены в разных районах Западного Берлина: 3-35, 3-40, 3-50, причем все марки посвящены пятой годовщине прихода нацистов к власти. Это уже кое-что. Годовщина отмечалась 30 января, значит, человек, шантажирующий фрау Ланге, по-видимому, не часто покупает марки.
Письма Рейнхарда Ланге были написаны на плотной бумаге, которую имеют глупость покупать только влюбленные – она стоит так дорого, что ее волей-неволей приходится принимать всерьез. Почерк аккуратный и разборчивый, даже старательный, чего бы я не сказал о содержании. Завсегдатай турецких бань не нашел бы в них ничего предосудительного, но в нацистской Германии любовных писем Рейнхарда Ланге было достаточно, чтобы их неосторожный автор совершил прогулку в концлагерь с грудью, украшенной розовыми треугольниками.
– Доктор Ланц Киндерман, – прочитал я имя на конверте, источающем аромат лимона. – Что вы о нем знаете?
– Когда-то Рейнхарда убедили лечиться от гомосексуализма. Сначала он принимал различные эндокринные препараты, но они оказались неэффективными. Психотерапия давала какую-то надежду на излечение. Мне кажется, несколько высокопоставленных членов партии и мальчики из «Гитлерюгенда» прошли тот же курс лечения. Киндерман – психотерапевт, и Рейнхард впервые познакомился с ним, поступив в его клинику в надежде вылечиться. Вместо этого он вступил в связь с Киндерман ом, который сам оказался гомосексуалистом.
– Простите мое невежество, но что такое психотерапия? Я думал, такие вещи давно запрещены?
Фрау Ланге покачала головой.
– Я точно не знаю. Но думаю, что упор делается на лечение психических заболеваний как составной части общего физического здоровья пациента. Не спрашивайте меня, чем это отличается от метода Фрейда, кроме того, что тот еврей, а Киндерман – немец. Клиника Киндермана исключительно для немцев. Для богатых немцев, страдающих алкоголизмом и наркоманией, для тех, кого привлекают наиболее эксцентричные способы лечения – хиропрактика и тому подобное. Или для тех, кому нужен дорогой отдых. Среди пациентов Киндермана – заместитель фюрера Рудольф Гесс.