Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента

Ширер Уильям Лоуренс

Через два часа, в пять утра, должен выехать на машине в Гамбург и Киль, оттуда проведу завтра рождественскую передачу с кораблей германского военно-морского флота. Так как в Женеву на Рождество я попасть не смогу, то рад и такому развлечению. С начала войны ни один иностранец не видел германского флота. Нацисты пообещали мне устроить передачу с Западного вала в ответ на программу, организованную нашими парижскими сотрудниками с линии Мажино, но почему-то надули меня и отдали ее конкурентам. В знак протеста я прекратил вечернее вещание на неделю.

Берлин, 27 декабря

Это были просто-таки рождественские каникулы. Два дня на германском флоте, и я — первый иностранец, получивший такую возможность.

Мы

выехали в рождественское утро задолго до рассвета, но мой армейский шофер заблудился в Берлине в темноте и густом тумане, и два часа ушло на то, чтобы найти моего сопровождающего, обер-лейтенанта X. из верховного командования. Типичный офицер времен прошлой мировой войны, с моноклем и т. п., он был так зол, что даже говорить не мог. Он возмущался тем, что ему пришлось два часа проторчать на углу в темноте, под проливным дождем, а мы, оказывается, несколько раз проехали мимо него.

Когда мы добрались до Гамбурга, все еще лил дождь. Город очень напомнил мне Ливерпуль. Наконец нашли доки и по колено в грязи добрались туда, где стояли военные корабли. Я целый час осматривал новый 10 000-тонный крейсер «Адмирал Хиппер», который стоял в доке на приколе. На палубах и под палубами много мусора, но мне объяснили, что ведутся обычные ремонтные работы, как на любом новом корабле. Они клялись, что корабль не был поврежден противником. Мне как-то удалось найти общий язык с немецкими моряками, и, когда за портвейном с бутербродами я напомнил им, что британское Адмиралтейство сообщало недавно об обстреле торпедами какого-то крейсера британской подводной лодкой, командир подмигнул мне и велел следовать за ним. Мы забирались по трапам все выше и выше, я потел и задыхался, порвал пальто в пяти местах. Наконец мы очутились в боевой рубке.

«Взгляните туда», — сказал он с лукавой улыбкой. В сотне ярдов от нас в сухом доке стоял крейсер, в борту которого зияла огромная пробоина, не меньше пятидесяти футов в диаметре. Это был крейсер «Лейпциг». Офицер рассказал, что после попадания в него английской торпеды его удалось довести до дока на плаву. Би-би-си, по его словам, сообщила о потоплении этого корабля. Несмотря на Рождество, там трудилась бригада рабочих. Возвращаясь к машине, чуть ниже по реке я заметил 35 000-тонный линкор «Бисмарк». Похоже, что его строительство близится к завершению. Этот корабль вместе со своим кораблем-близнецом окружены глубокой тайной, и только они из всех строящихся для германского флота судов имеют водоизмещение 35 000 тонн.

Пока мы мчались в Киль, похолодало, дождь перешел в снег, машина с трудом преодолевала подъемы из-за гололеда. В Киле официальный представитель, кажется, министерства пропаганды приветствовал меня краткой речью.

«Я только что узнал, — сказал он, — что вы побывали в Гамбурге и видели там наши боевые корабли. А вы видели крейсер „Лейпциг“, герр Ширер?»

«Да, сэр, и…»

«Эти лжецы-британцы заявляют, что они потопили „Лейпциг“, герр Ширер».

«Должен признаться, что он не выглядит потопленным, и буду рад сообщить по радио, что видел его, что он не потоплен, но…»

Он прервал меня громким смехом. «Герр Ширер, все отлично. Вы дадите ответ на эту подлую английскую ложь, не так ли? Вы расскажете правду великому американскому народу… Скажете всем, что видели „Лейпциг“ своими собственными глазами, да? И что этот корабль не получил повреждений».

Прежде чем я успел ответить, он уже тащил меня вниз по сходням к морскому катеру. Я повернулся к моему обер-лейтенанту, чтобы выразить протест. Его монокль выпал из глаза, и вид у него был такой несчастный, что я воздержался. В конце концов, что он может сказать в таком окружении, ведь к нам теперь присоединились и морские офицеры, ожидавшие нас на катере?

На рейде Киля я, к своему удивлению, увидел почти весь германский флот, собравшийся здесь на Рождество. Заметил малый линкор «Дойчланд», два крейсера класса «Кельн» (в Берлине я долго изучал типы кораблей германского военного флота, поэтому мог их различать и был горд, когда один офицер подтвердил, что они относятся к классу «Кельн»), два линкора водоизмещением 26 000 тонн и около пятнадцати подводных лодок, не считая трех находившихся в сухом доке. Если бы англичане знали это, подумал я, могли бы ночью устроить налет, при почти полной луне, и весь этот флот уничтожить. Один настоящий массированный авиационный налет. Кельнский порт красиво смотрелся в сумерках рождественского вечера. Окрестные холмы вокруг бухты были покрыты снегом.

Наконец наш катер остановился возле громадного сухого дока. В нем стоял линкор «Гнайзенау» водоизмещением 26 000 тонн. Мои хозяева решили мне его показать. Они торопливо объяснили, что он тоже поставлен на капитальный ремонт. Вынужден признать, что с той стороны корпуса, которую я мог видеть, пробоин не было. Мы целый час обходили этот огромный корабль. Меня поразил дух товарищества, который царил между офицерами и матросами линкора, и, как я вскоре заметил, моего обер-лейтенанта с моноклем времен прошлой мировой войны — тоже. На корабле нас сопровождали четверо или пятеро старших офицеров, и, когда мы зашли в один из кубриков, никто не вскочил и не застыл в стойке «смирно», вопреки моим ожиданиям. Командир, похоже, заметил наше удивление.

«Таков новый дух на нашем флоте», — сказал он с гордостью. Командир пояснил мне также, что на этой войне все военнослужащие получают такой же рацион питания, как офицеры. На прошлой войне подобного не было, и он процитировал одну флотскую поговорку о том, что одинаковая еда для солдат и офицеров кладет конец недовольству и помогает выиграть войну. Я вспомнил, что революция 1918 года началась именно здесь, в Киле, среди недовольных моряков.

Когда мы возвратились на катере на берег, над заснеженными холмами поднималась великолепная полная луна, освещая серебристым светом воду и стоящие на ней корабли. В отеле обсудили предстоящую передачу, которая должна была вестись с борта плавбазы подводных лодок. Туда только что прибыл экипаж одной из субмарин на празднование Рождества. Офицеры-моряки согласились принять меня в девять вечера. Мы должны ехать к кораблю на машине. Эфир назначен на десять пятнадцать. И вот уже девять… Никаких офицеров. Девять пятнадцать. Девять тридцать. У меня ни малейшего представления, где находится этот корабль. Да даже если б и знал, сомневаюсь, что таксист отыскал бы его в условиях полного затемнения.

Без пяти десять мои офицеры наконец появились. Мы прибыли на корабль как раз к началу передачи, а я планировал провести одну или две репетиции, одна-то уж точно необходима. Вольф Митлер, здоровенный добродушный малый с германского радио, приехавший мне помочь, быстро подключился к работе и заставил матросов, собравшихся за столом в недрах корабля, петь рождественские песни. Луна поднялась высоко над портом, и хорошо, что я решил начать передачу с верхней палубы с описания пейзажа, хотя старший офицер предупредил меня, чтобы я — бога ради! — ни в коем случае не выдал англичанам, что здесь сейчас находится весь германский флот. Что было вполне резонно в данной ситуации. Я должен был начать на палубе при свете луны, а потом спуститься с микрофоном по трапу в кубрик, где провести основную часть программы. Первая половина прошла нормально, и, утомив собеседников вопросами, я начал спускаться, сжимая в руках микрофон. Увы, я не моряк. Пока добрался до подводной части корабля, или как там это называется у моряков, порвал рукав и поцарапал лицо секундомером, пристегнутым к запястью. Только я сразу этого не заметил. Я заходил в кубрики, заставлял моряков петь и рассказывал, как они, только что вернувшиеся из боевого похода, празднуют Рождество. Нашел добровольцев, которые вызвались сказать пару слов по-английски, и программа шла отлично. Я взглянул на часы, чтобы узнать, укладываемся ли мы в отведенное мне время. Циферблата на них не было. Я жестом показал капитану на его часы, но он мой язык жестов не понял. Наконец я закончил передачу. Позже, в Берлине, мне сказали, что мы пробыли в эфире всего десять лишних секунд. В спешке забыли о цензуре. И я не стал говорить, что «Лейпциг» только поврежден, а не затоплен. К счастью, никто из офицеров не понимал по-английски и никто ничего не заметил.