Бернард Шоу
Шрифт:
Социализм надо искать на пути Сиднея Уэбба, заключил Моррис, и с несколькими толковыми учениками организовал крошечное и нешумное хаммерсмитское Социалистическое общество.
Отказавшись от парламентарных уверток, Общество вплоть до смерти Морриса в 1896 году поставляло каждое воскресенье «чистое словесное молоко» коммунизма [34] . Моррис не дожил до «русского вопроса» и до «ирландского вопроса», когда без всякой оглядки на Сиднея Уэбба кровь и бранные подвиги положили конец словопрениям в парламентах и думах.
34
Пирсон даст реминисценцию из Первого соборного послания апостола Петра, где Слово Господне (Gospel) названо «чистым словесным молоком», обещающим спасение. По воскресеньям выходил еженедельник «Общее благо».
Гайндман тоже не зевал: он
Итак, в канун XX столетия Англия имела четыре по тем временам левые организации, хотя и не вполне окрепшие: Федерацию Гайндмана, Лигу Морриса, Союз Св. Матфея Хедлэма и Фабианское общество. Первые три группы не пережили своих основателей. Их деятельность не оставила никакого следа и на Даунинг-стрит. Фабианское общество влилось в созданную на его основе Лейбористскую партию. К этому времени ветераны Общества фактически уже отошли от дел. Уэббу стало тесно среди фабианцев: он основал Экономическую школу и газету «Нью Стэйтсмен». Однако пропагандистская миссия фабианцев не захирела: лекции читались год за годом, и Шоу блистал вплоть до 1933 года. Но «годы брали свое», он вынужден был бросить выступления. Уход Шоу вызвал ряд финансовых затруднений, и впервые со времени основания Общества упорядочился членский взнос, прежде бывший совершенно доброхотным — плати сколько можешь; только крайняя задолженность была основанием для исключения.
Готовил Шоу свои лекции на совесть, оппоненты подбирались умные, дельные, настоящие мастера своего дела. В лекциях разбирались все текущие вопросы, обозревались соответствующие факты, предлагались разумные решения. Спору нет: здесь было что послушать.
Хотя в стране существовала «свобода печати», ни одна из лекций не попала в газеты, и, поскольку выступавшие говорили экспромтом по тезисам, которые в конце вечера обыкновенно отправлялись в мусорную корзину, дальше лекционного зала их слова не выходили. На следующий день газеты пестрели обычными пошлостями и обветшавшими партийными лозунгами какого-нибудь парламентского выскочки, словно в них и было спасение человечества.
В своих лекциях Шоу широко захватывал религию, психологию, философию. Где теперь все это? Хорошо, хоть суть его взглядов отражена в авторских предисловиях к пьесам. Конечно, проспекты выступлений печатались в программах лекций, но Шоу ведь никогда не выступал «по бумажке» (возражения он парировал: «Какой толк говорить дважды об одном и том же?»); точно так же его предисловия были «сами по себе» и с пьесами никак не соотносились. Свобода печати, говорил он, это свобода бича.
В конце концов фабианцы все же ваяли в руки тексты, которые затем и публиковались. Но случилось это уже после ухода Шоу.
Вот пока все о политических обществах, с которыми Шоу связал свою общественную судьбу. Вернемся к взаимоотношениям Шоу и Морриса.
Шоу был приятно удивлен, что Моррис нашел его роман вполне сносным чтением. (Вообще-то Моррис был всеяден и не терпел только Вордсворта.) Они прекрасно сошлись: Демократическая федерация еще не раскололась, а Фабианское общество пока что не избрало курса, который впоследствии приведет его к столкновению с Социалистической лигой. Шоу отлично разбирался в вопросах экономики, был неистощим на примеры — для Морриса это был просто клад: его теория искусства получала солидную поддержку. Ему осточертели пошлые оппоненты, для которых искусство — непременно паясничанье да копание в грязном белье… Не о социализме беседовали они с глазу на глаз. Они спорили о витражах и скульптуре XII столетия в Шартре, о церквах Сан Дзено в Вероне и Сант Амброджо в Милане.
А Шоу разбирался не только в скульптуре: он умел воздать должное Уильяму Моррису, заболевшему стариной — средневековой, чосеровской. Только обыватель мог увидеть здесь наигрыш и чудачество.
Окончательного расположения Морриса Шоу добился историей с Нордау [35] . Газеты Америки и Европы наперебой величали Нордау крупнейшим авторитетом в вопросах искусства — на том лишь основании, что Нордау ославил мерзкими выродками весь авангард современного искусства, в том числе и Морриса. И Шоу и Моррис отлично видели, что Нордау, говоря словами Шоу, знал искусство слишком мало, чтобы понять, что совершенно не знает его. Моррис был в восторге, когда Шоу в пух и прах разделал Нордау в рецензии на его книгу «Вырождение» (позднее работа Шоу стала фигурировать под названием «Здоровье искусства») [36] . Моррис никогда в жизни не смог бы этого сделать сам — потерял бы терпепис, сорвался. Золотое правило Морриса — «говорить с пустомелей значит впустую терять время» — отблагодарило Шоу своей позитивной стороной. Отныне Шоу допускался в ученики, к знаниям, которыми был так богат Моррис — вспыльчивый, умудренный ревнивой любовью ко всему, чем жили и дышали Чосер и Ван Эйк (своему веку Моррис прощал только живопись Берн-Джонса, близкого приятеля).
35
Макс Нордау (псевдоним Макса Зидфельда, 1849–1923) — немецкий публицист и романист, по профессии врач. Автор сочинений «Болезнь века», «Вырождение», «Движение человеческой души» и др.
36
Особенное негодование Шоу вызвала глава «Культ Рихарда Вагнера» в книге Нордау «Вырождение». Годы спустя А. Блок назовет Нордау «последним значительным представителем травли Вагнера».
Доброе согласие Шоу и Морриса не нарушили уличные баталии между Фабианским обществом, нацелившимся мирно завоевать Парламент, и радикальными противниками государственной власти из Социалистической лиги. Полвека спустя я спросил Шоу, как он смог уберечь свою дружбу с Моррисом от этих разногласий. Он ответил, что между ним и Моррисом разногласий не было. «Все очень просто, — писал он. — Моррис не дожил до того дня, когда Лейбористская партия прошла в Парламент, потом была признана официальной оппозицией, потом стала правительством, возглавленным социалистом и наплевавшим на фабианство. Но Моррис предвидел, что Вестминстерский Парламент выхолостит социалистов, развратит их и испортит, перекует непреклонных революционеров в охотников за правительственными чинами, в краснобаев и подпевал правящему классу, распинающихся о верности интересам пролетариата. Я был на двадцать два года моложе Морриса, не вник-нул еще в историю Вестминстерской партийной системы, в ее существо. Кроме того, в Парламенте тогда молились на демократию. Через каких-нибудь тридцать лет она восторжествует в форме всеобщего избирательного права. Успешно подвигался к конституционному урегулированию через Парламент Парнелла ирландский вопрос, а вопрос о коммунистической России еще даже не народился. Не было в помине и фашистских диктатур, столь характерных для Западной Европы. О Рамзее Макдональде было известно, что он отъявленный социалист и Парламента ему не видать как своих ушей. И при всем том я разделял предчувствия Морриса. Я знал и не упускал случая высказать, что на борьбе классов, в сущности говоря, сказывается тот факт, что добрая половина пролетариата живет за счет собственности и превратила Южную Англию в такой же заповедник консерваторов, как Бонд-стрит или Оксфордский университет. И все-таки, что ни говорите, а борьба шла и едва ли капитализм уступит без кровопролития, — это я тоже понимал. Но прежде чем отверзать слух революционным призывам, я считал необходимым перепробовать решительно все парламентские пути, не пожалев для этого сил.
С членами Лиги вообще было очень трудно работать, и, когда нужно было осадить их в комитете, приходилось пускать в ход все мое умение. При этом я оставался ближе к Моррису, чем любой из членов Лиги, так что отношения с ним у меня никогда не портились.
И еще одно: меня отнюдь не легко переспорить, даже если вооружиться против меня ненавистью, а этого за Моррисом не было. Да и миссис Моррис больше устраивало вторжение в ее чудесный дом такого социалиста, как я, — иные товарищи ее мужа были не прочь пересидеть самих хозяев».
Словом, Моррисы полюбили остроумие и здравый смысл Шоу и выделили его из воскресной публики, сходившейся в каретном сарае. Моррис даже нашел опознавательный ярлык для Шоу. «Слово шовианский, — рассказывал мне Шоу, — родилось в тот день, когда Моррис набрел в средневековом манускрипте какого-то Шоу на такую пометку на полях: «Так говорит Шовий, но безосновательно» [37] . Наконец-то и я получил имя прилагательное!»
Любопытное зрелище представляли споры Шоу и Морриса в Келмскотт-хаузе. Послушать их приходила молодежь «с запросами». Молодой человек с очень большими запросами — некто Герберт Уэллс — оставил портрет Шоу тех лет: «…диковатый, задиристый дублинец, долговязый, с пламенной, редкой бородой на белом, озаренном лице». Другой юноша отметил странную привычку Морриса прятать руки за спину, словно боясь, что сдержанность ему изменит и он накинется на Шоу с кулаками. Еще один молодец разглядел в Шоу Мефистофеля и Иисуса Христа во едином образе. И правда, дьявольское нужно искусство, чтобы так выказывать христианское милосердие: Моррис хрипит, как дикарь, а Шоу только смирненько улыбается.
37
Шовий — латинизированная форма имели «Шоу». В самокритическом признании «средневекового» Шоу Моррис несомненно усмотрел близость к парадоксам своего младшего друга.