Бертран из Лангедока
Шрифт:
Замер Константин над спящей женой. Спала, истомленная, на досках, с неприбранными волосами.
Наклонился. Осторожно поцеловал руку, бессильно лежавшую поверх рогожи.
И тотчас она пошевелилась, слабо улыбнулась во сне.
– Эн Константин, – шепнула она.
От этого на душе так тепло стало, что разом позабыл Константин и вероломного старшего брата, и тяжкую обиду, и потерю невыносимую.
– Это вы? – повторила Агнес.
– Утро, госпожа моя, жена, – сказал эн Константин. – Я пришел за
– Ох. – Агнес, кутаясь в рогожу, села на скамье. – Ноги онемели. Спала я неудобно, что ли?
Опустившись на колени, Константин растер ее ноги. Агнес взяла его руки в свои.
Константин неловко спросил:
– Где Гольфье? Он с вами?
– Он с Рено, – ответила жена.
Сыну Агнес исполнилось одиннадцать лет, и более несносного сорванца свет не видывал. Дядька Рено проклинал день и час, когда злая судьбина лишила его двух пальцев на правой руке и обрекла пестовать господских детей. Потому что по сравнению с племянником даже Бертран сущим ангелом покажется, а уж мальчишку похуже Бертрана сыскать было трудно. Однако нашелся!
К тому же старел Рено. Годы гнули к земле, отнимали от души последнюю твердость. Делался старик все более и более покладистым, мягким, чувствительным. У одних с возрастом, наоборот, душа коростой обрастает; у Рено же эта короста в юности была как панцирь черепаховый, а с годами вся сшелушилась, обнажив нежное мясо беззащитной души.
Когда Бертран де Борн повелел своим наемникам отвести его на навозную кучу и там высечь, как провинившегося холопа, Рено решил, что настала пора умирать. Зажился, видать, на белом свете, раз до такого позора дошел.
Ханнес, не особенно лютуя, отвесил ему пять полновесных ударов кнутом после чего потащил за веревку, которой были связаны руки Рено, и, будто скотину, выволок за ворота. На дорогу вышвырнул: ступай, старик!
А вот как Гольфье из замка выбрался – того никто толком и не заметил. Бертран за племянником не следил. Знал: мальчишка следом за родителями уйдет. Наемникам велел паренька не трогать – и на том заботы о жизни племянника остановил. Не пропадет.
И уж конечно, Гольфье де ла Тур не пропал.
Вскоре Рено услышал, как сзади его нагоняет топот – кто-то во весь опор бежал следом. Остановился Рено, повернулся. Гольфье с маху старику в живот головой врезался.
– Что ж это такое! – со стоном проговорил Рено. – Житья от вас, Борнов, нет. Когда только угомонитесь? Дали бы помереть спокойно…
Гольфье только обхватил своего дядьку руками и покрепче к нему прижался. Рено с изумлением увидел, что господское дитя захлебывается плачем.
– Что он тебе сделал? – кричал Гольфье. – Что он посмел тебе сделать?
– Да ничего, ничего он мне не сделал, – ворчал Рено. Ему вдруг расхотелось помирать. – Вы бы не елозили по моей рубахе-то, мессен Гольфье, – измараетесь…
Гольфье, с головы до ног (даже волосы!) уже в навозе, которым щедро была заляпана рубаха Рено, продолжал хвататься руками за дядьку и горестно завывать.
– Ну, хватит! – рявкнул Рено. – Сопли подберите, мессен, да отвечайте лучше: есть ли при вас оружие?
Гольфье привычно высморкался в подол дядькиной рубахи, перевел дыхание.
– Так ты цел? – спросил он.
– Почти, – сердито ответил Рено.
– У меня нож есть, – сообщил Гольфье.
– Веревки разрежьте, – сказал Рено.
Господское дитя, пыхтя, освободило руки Рено. Потерло распухшие запястья своего воспитателя, подуло на ссадины, как это не раз делал сам Рено, утихомиривая боль в разбитой коленке молодого господина.
Осведомилось:
– Больно?
– Нет, – буркнул Рено, поворачиваясь к Гольфье лицом и хватая его за плечи. – Где госпожа Агнес? Где ваш отец?
Гольфье честно признался:
– Не знаю… Я за тобой побежал.
Рено сказал:
– Пойдемте-ка в лес, переночуем. Я в реке умыться хочу, да и вам, кажется, смыть с себя грязь не помешает.
Таков был сын Агнес, Гольфье де ла Тур.
Итак, семья Константина де Борна собралась в Далоне, где аббат Амьель, как умел, подлечил душевные раны и дал несколько советов, а после обещал призвать к себе Бертрана – для вразумления.
Константин обрадовался; домна же Агнес сказала:
– Поедемте лучше к моему брату Гольфье, ибо вижу я, что Аутафорт мы с вами потеряли, господин мой и супруг.
Как сказала, так и сделала. Забрала с собой сына и Рено и отбыла. Константин же решил снова искать правды у соседей, призывая их ополчиться на своего вероломного старшего брата Бертрана.
А Бертран де Борн сидел в Аутафорте да посмеивался. Домна Айнермада к нему не приехала – хворала. Восхищенная Эмелина ни на шаг от отца не отходила, бродила за ним тенью.
Жонглер Юк проводил время на кухне, либо шлялся по лугам, задирал крестьянских парней, пел песни и стоял на голове, отчего окрестные девки, понятное дело, приходили в неописуемый восторг.
Бертран, сын Бертрана, играл в шахматы со своим младшим братом Итье, когда не пропадал на псарне.
Итье научился хмуриться, точь-в-точь как дядька Рено, и продолжая исполнять обязанности отцова оруженосца, то и дело степенно ворчал на Бертраново безрассудство.
А Бертран и в ус не дул. Жил себе, поживал в Аутафорте. С наемниками расплатился, однако оставил их пока при себе: мало ли что. Насколько он знал Константина, тот непременно побежит жаловаться Адемару Лиможскому, а то и Элиасу Перигору.