Бес смертный

Рыбин Алексей Викторович

Я осторожно, чтобы не было слишком больно, пожал плечами.

– С детства с такой хожу.

– Еврей, что ли? – хитро подмигнув, спросил толстяк.

– Не знаю, – ответил я. – Я как-то об этом не задумывался.

– Если настоящая, то скорее всего еврей. – Толстяк хлопнул ладонью по столу.

– Вам виднее.

– Это точно. Точно. Очень точно. В десятку прямо!

В кабинет вошел кто-то еще, я не стал оборачиваться, однако собрался, готовясь к неожиданностям. Кто его знает, что там у меня за спиной затевается. Могут и по башке дать. В кино так бывает. Войдет кто-то сзади, типа, плохой следователь – и выбьет из-под тебя стул. Или, опять же, по башке…

– Вот и Карл Фридрихович так считает, что нам виднее. Верно я, в целом, говорю, Карл Фридрихович?

Из-за моей спины вышел незримый доселе Карл Фридрихович. Вышел и встал рядом с толстяком.

– Вот Карл Фридрихович. – Толстый дядька развел руки в неискренней радости. – Он тоже вас послушает. Да?

Дядька посмотрел на гостя. Я тоже смотрел на Карла Фридриховича и удивлялся тому, до чего же он похож на меня. Я когда-то слышал, что люди делятся всего-навсего не то на пять, не то и подавно на четыре морфологических типа. Карл Фридрихович подпадал под мой тип – лучше некуда. Если меня, нынешнего, помыть, подлечить, причесать и накормить, то буду просто вылитый Карл Фридрихович.

– А что, собственно, вы хотите…

– Мы хотим все закончить быстро и к обоюдному удовольствию, – звонким, но тихим голосом сказал Карл Фридрихович.

– Ты же в курсе, Боцман, что последние благословенные семь лет у нас в городе раскрываемость преступлений стопроцентная. Такого и при советской власти не было. В целом, это где-то даже невероятно. Ведь не было же такого, а, Боцман, не было? – пытливо уставился на меня толстяк.

– Не было, – согласился я.

– Не надо только иронизировать, – строго заметил Карл Фридрихович.

– Знаете, – сказал я, – мне было бы легче вам отвечать, если бы я знал ваше… ну, что ли, звание… Или должность…

– Резонно. Имеешь право. Рудольф Виссарионович. – Толстяк привстал и отвесил мне короткий поклон. – Следователь, который ведет твое дело, – продолжил Карл. – А я… ну, скажем так, офицер полиции нравов. Имя мое здесь уже звучало.

– Очень приятно. Закурить не дадите ли?

– Пожалуйста. Рудольф, угостите арестованного сигаретой.

Виссарионыч – так хотелось назвать пыхтящего и совершенно нестрашного с виду следователя – начал выдвигать один за другим ящики стола, ворошить бумаги – какие-то из них тихо спланировали на пол, – наконец вытащил из самого нижнего сплющенную сигарету, согнутую почти под прямым углом.

– Вот, пожалуйста.

Я взял из теплых пальцев следователя грязную сигарету, выпрямил ее, размял, сунул в рот. Карл щелкнул зажигалкой.

– Ну а теперь слушай меня внимательно, – сказал он, усаживаясь на край стола.

Вроде два уже, часы врут

«Вот, иду вчера из Смольного – пьяный, солидный, в сапогах за пятьсот баксов и в плаще за штуку. О костюме и рубашке даже говорить не хочется. Шагаю по замусоренному городу, в плейере – „With the Beatles“.

Roll over BeethovenI gotta hear it again today…

Примерно в таком же настроении я шел тридцать лет назад с концерта грузинской группы, игравшей песни «Битлз» – шел не один, в огромной толпе, такая вышла спонтанная демонстрация. После концерта веселые ребята хором пели «Twist and Shout». Очень громко. Продолжили петь в метро – прибежали менты, стали хватать тех, у кого лучше поставлен голос. Что с ними сделали, не знаю, – у меня голос был слабый, непоставленный, и меня не арестовали.

Те, кого арестовывали, не шибко расстраивались. Чего расстраиваться, если неожиданно, на несколько минут, ты ощутил себя бессмертным, пусть даже и неосознанно?

Научная фантастика постепенно становилась для меня все менее захватывающей – я увидел путь в будущее, который, как и всякая дорога, вел в две стороны: туда и обратно. Рядом со мной оказались Бетховен и Леннон, Вивальди и Марк Болан – все примерно одного возраста, мои ровесники. Попсовый композитор Бах, мистификатор Курехин и диссидент Нил Янг. Пространство и время свернулись и забились в динамики моих колонок. Я легко управлял ими нажатием кнопок «Play» и «Stop», а потом зазвучал и сам, вместе с несколькими друзьями, количество и имена которых с годами менялись, смысл же существования и суть моей деятельности оставались прежними.

Мы что-то говорили о деньгах?

Да, деньги – это очень важно. Просто так они не приходят. Но если ты начинаешь звучать правильно – тут же валятся в диких количествах. Это способ тебя приструнить, притушить, чтобы не слишком сильно звучал. Ты не думала, почему такие деньги платят за музыку? Огромные деньги. Невероятные. Не сопоставимые с тем, что делает музыкант. Конечно, с позиций материального мира музыкант ничего не производит. Только издает звуки.

Полувечная споткнулась и едва не упала на редкую траву, похожую на последний ежик безнадежно лысеющего загорелого уголовника. Земля, проглядывавшая между полумертвыми бледными травинками, была сухой, рассыпчатой и не способной ни родить что-то новое, ни накормить рожденное прежде.

– Сказано – «даром получил, даром отдаю». Или «отдавай». Я в Писании не силен, я его, честно говоря, ни разу от начала до конца не прочитал. Когда маленький был – не нашлось под рукой, не принято было тогда в нашей стране Библию читать. А когда вырос – некогда. Вообще, после тридцати читать уже довольно нелепо. После тридцати нужно уже самому писать.

– Хватит умничать. Куда ты меня тащишь? Говорил – в Михайловский сад…

Я посмотрел на Полувечную. Лицо ее почернело от пыли и пота, рука, держащая камеру, дрожала, волосы торчали сальными колючками.

– Ну, так куда же мы теперь движемся?

Я огляделся по сторонам. Справа темнела стена деревьев Парка Победы, слева взгляд упирался в насыпь Николаевской железной дороги.

– Во дела… А как мы сюда попали? – искренне удивившись увиденному, спросил я. – Мы же шли в Михайловский сад.

– Пришли, – хмуро буркнула журналистка. – Я, честно говоря, не ожидала от солидного музыканта таких подвигов.

– Пришли… Что, прямо с Обводного? И сколько же мы шли? – Я посмотрел на часы. Они показывали двенадцать дня. – Слушай, я ничего не понимаю. Двенадцать. Сколько мы в студии сидели?