Бес смертный

Рыбин Алексей Викторович

– Часа полтора, – сказала журналистка.

– Так. Потом на Обводном.

– Да. И на Обводном.

– И сколько мы проторчали на Обводном?

– Довольно долго. Ты мне рассказывал про автокатастрофу. И как ты потом пошел на репетицию и там напился. И как вы после этого поехали в Москву.

– В первый раз?

– Кажется…

– В первый раз это было весело.

– Ты говорил, что все происходит, как тогда. А мне не очень нравится бегать от мужиков с дубинами по помойкам и гаражам.

– От каких мужиков?

– Ты не помнишь?

– Абсолютно.

– Мы зашли в магазин. Ты взял с прилавка бутылку водки, крикнул «Умрем за попс!» и побежал на улицу. Я за тобой.

– Хм. Интересно…

– Куда там… За нами погналась охрана – два дядьки с дубинками. И двое покупателей.

– И что же? Догнали?

Света посмотрела на меня глазами человека, обстоятельно выбирающего себе место на кладбище.

– Нет, не догнали. Мы ушли дворами, через гаражи какие-то перелезали, через стены. Потом в подвал спустились, прошли под двумя домами, вышли на другой улице. Ты все подвалы города так хорошо знаешь?

– Я их вообще не знаю, – сказал я. – А ты не врешь?

– Посмотри на свою руку. Ты весь расцарапался, когда через гаражи прыгал. Падал пару раз. Я думала – все, сейчас в больницу придется тебя тащить.

– А эти? Секьюрити?

– Да они отстали. Наверное, плюнули. Всего-то делов – бутылка водки. А за тобой по подвалам скакать – себе дороже.

Я посмотрел на свою левую руку – рукав был разорван, в дыру проглядывала длинная царапина, усеянная трупными пятнами ржавчины.

– Надо же, ничего не помню!

Света промолчала, тяжело вздохнула и поднесла к глазам камеру.

– Хорошо хоть камеру не грохнула.

– Да, – согласился я. – Вещь дорогая. Жалко было бы. А что с этой бутылкой стало?

– Цела бутылка. – Полувечная остановилась, положила камеру на землю и стащила со спины рюкзак.

…В конце концов мы придумали отличную вещь, такую, чтобы и волки были сыты, и овцы в порядке. Не пить совсем было нельзя, это было бы неправильно. Вместе с этим мы завели моду начинать концерт вовремя. То есть, если на афише было заявлено 19:00, то мы начинали в 19:00, а не в 19:01. Водку мы открывали в 18:55, ставили ее на стол, проверяли, чтобы в гримерке никого не было, запирали дверь, разливали водку по стаканам – 18:58. Поднимали стаканы, директор в это время снова отпирал дверь и держал ее за ручку. В 18:59 мы подносили стаканы к губам, за десять секунд выпивали водку, выдыхали-вдыхали, морщились, утирали слезы, хватали инструменты и через распахнутую директором дверь бежали на сцену.

Это работало. Чтобы не напиться случайно, на концерт мы приезжали обычно из разных мест по одному, храня маршруты в тайне друг от друга, и встречались в гримерке минут за пятнадцать до начала. Все хорошо знали, что если мы встретимся раньше, даже не все, а, например, я и Броневой, – напьемся вдвоем, и друзья, приехавшие позже, станут после концерта на нас орать. Мол, пьяные на сцене – нехорошо. Но еще страшнее, если мы соберемся в гримерке задолго до концерта все вместе, – тогда группа напьется в полном составе и во много раз сильнее, чем если бы пили мы вдвоем с Броневым.

После того как в одном из клубов, во время выступления моей группы, я обнаружил себя в зале показывающим своим друзьям большой палец, я и решил предложить такой способ не напиваться перед выступлением. Большой палец я показывал ребятам, демонстрируя свой восторг. То есть жестами пытался дать понять своим коллегам, что все отлично и все звучит по высшему разряду. И все было бы по высшему разряду, если бы в то время, когда я бродил по залу от одного портала к другому, слушая, как и что звучит, я не должен был стоять на сцене и играть соло.

Как я оказался в зале, не помню, так же как не помню, когда и с какими усилиями вновь забрался на сцену и взял в руки гитару. Но помню отчетливо, что в гримерку уходил со сцены, а не из зала.

Одних, тех, кто слишком уж здорово начинает звучать, пришибает алкоголем, других, тех, кто покрепче, – деньгами.

– А почему так темно? – спросил я.

– Откуда я знаю? Я вообще в чужом городе… Это ты мне скажи, что тут такое творится.

Пока я соображал, как мы оказались возле Парка Победы, и пытался вспомнить подробности посещения магазина и кражи водки, небо вместо бело-голубого, совсем уже летнего, стало почему-то черным и, как говорят в магазинах готового платья, демисезонным.

– Я всегда знала, что в вашем Петербурге все не как у людей, – заныла Полувечная.

В лицо ударил ледяной ветер с какой-то мокрой крупой. Прогноз погоды не обещал осадков и заморозков.

– Ну и что теперь? – продолжала стонать журналистка. – Ни, блядь, зонтика, ни, блядь, ресторана…

– Сейчас, сейчас, – пробормотал я, не зная, что будет за этим «сейчас».

Я начал говорить о том, что через минуту мы возьмем тачку и поедем… Куда? Да к жене моей поедем, к Кропоткиной. Удар грома заглушил мои слова, грохот прокатился по полю, и я обернулся, чтобы посмотреть, не вылетели ли стекла из окон Комплекса, – такой страшной силы был звук, нехарактерный для диапазона этих широт.

Обернувшись, я увидел, что левее гигантского кратера Спортивно-концертного комплекса, там, где на пустыре были рассыпаны кубики вспомогательных построек, технических служб или чего-то еще, стоит аккуратный, высокий и ровный столб пламени. Вокруг столба летают куски жести, камни и всякая строительная дрянь. Ударная волна налетела на меня через секунду, и я рухнул на спину.

Пальцы мои сжимали бутылку – я держал ее над головой, вытянув руки вверх. Вспомнилось название популярного попсового ансамбля. Так вот что они имели в виду… Я давно научился так падать, чтобы в первую очередь не повредить то, что у меня в руках, – будь это инструмент или вот, как сейчас, бутылка водки. Почему-то мне всегда казалось, что сам я – вещь менее значительная или менее ранимая, чем предметы, которые я таскаю с собой. И то: на мне все заживет, а на бутылке – нет.

Однажды я падал с Николиной горы – в том месте она очень высокая. Дача Бродского стоит наверху, и, чтобы спуститься на пляж, нужно обладать хотя бы элементарными навыками горного туризма. Тропинка, вытоптанная старожилами, спускается почти отвесно; можно покатиться кубарем прямо в Москву-реку, если бы не частые сосны, растущие на горе вокруг тропинки и прямо на ней. Вот и спускаешься, бывало, хватаясь за колючие шершавые стволы, так же и поднимаешься.

Кафе, где мы отдыхали, находилось внизу, у реки. Глубокой ночью я отправился на дачу к Бродскому – кажется, за деньгами. Деньги кончились, и я пошел пополнить наличность. Залез на гору, взял денег, видеокамеру, чтобы снять для истории группу музыкантов из Тувы, которые, выпив огненной воды, принялись валтузить друг друга и делали это с восторгом первобытного человека, только что добывшего свой первый огонь. Поднялся я успешно, а вот на обратном пути, едва ступив на тропинку, потерял равновесие и покатился вниз.