Бес смертный
Шрифт:
Да ее столько, что бессмысленно даже пытаться узнать все имена и услышать все, что делается сейчас на Земле. Чтобы хоть чуточку прикоснуться к этому небывалому, неожиданно свалившемуся на человечество в конце XX века богатству, нужно только чуть-чуть любопытства и немного простого интереса. А в первую очередь, музыку нужно просто любить.
…Она огромна, и она выше небес. Она направляет человека к общению и радости, а не к замкнутому кружку унылых неудачников. А что такое неудачник? Ленивый слабак. А ленивый слабак – от собственной глупости. От неумения концентрироваться и хоть чуть-чуть понимать окружающую жизнь.
– Нет, давай дальше двинем, я вспомнил, там через три дома – еще одно заведение.
Парочка впереди остановилась, мы приближались к ней.
…Нужно Марку сегодня об этом сказать, хотя он и так на правильном пути. Он занимается правильным делом. Он понимает, что музыку может делать группа разгильдяев, и эта музыка будет ничем не хуже звуков компании академических зануд. Музыке ведь все равно – закончил ты консерваторию или знаешь три гитарных аккорда и больше ничего вообще, включая таблицу умножения. Важно только Слышать, важно быть, как бы сказать… Слушателем.
– Ну да, – сказал Кирсанов. – Тем более что теперь вообще каждый мудак может писать на компьютере. Кстати, как ты относишься к компьютерным делам?
– Очень хорошо, – ответил я. – Если иметь в виду существование Бога, то следует, что все, что у нас есть, – от Него. В том числе и компьютер. И дан он нам, как я понимаю, в тот момент, когда Господь устал ждать, когда все люди научатся играть на музыкальных инструментах. Люди ленивы и в массе своей совершенно неподвижны. Их нужно тормошить, толкать. Их надо щипать, щекотать и бить – лучше всего бить. Это они понимают почти сразу. Большинство при битье зарывается в норы, часть совсем безмозглых выходит на демонстрации и принимается устраивать погромы, а остальные начинают думать. И у этих, которые задумываются, иногда получается что-то интересное.
– Ты хочешь сказать, что все, следуя божьему промыслу, должны заниматься музыкой?
Я хотел плюнуть, но сдержался.
– Это было бы идеально. Но, как всякий идеал, это вещь совершенно недостижимая. Поэтому, если каждый человек, пусть и не умеет он играть на инструменте, что, конечно, печально, будет хотя бы раз в год сочинять какое-нибудь музыкальное произведение – песню, например, – мир станет лучше. Это однозначно.
– Ага. Прекратятся войны, и исчезнет безработица.
– Может быть, войны и не прекратятся сразу. Но общее количество красоты при этом все равно возрастет.
– Красота спасет мир? Так, что ли? Что-то пока это предложение выглядит очень сомнительно. После Федора Михайловича с миром случилось столько неожиданностей… Одна мировая война, другая. «Близнецы», «Норд-Ост»… Вьетнам, Африка… М-да.
– Но мир-то не рухнул! Мы с тобой идем и пьем водку. И мир стоит – с чего бы это? Что мешает ему рухнуть? Что тормозит его уничтожение? Хотя, по всем прогнозам, не одно, так другое уже должно бы случиться. Не война, так экологическая катастрофа. Озоновые дыры, потепление. Яды всякие… Террористы… А?
– Ну и что? Красота спасает мир? Музыка?
– Это невозможно доказать, как невозможно и опровергнуть. Поэтому я считаю, что – да.
– Чего только по пьяни не наговоришь, – сказал Кирсанов. – Всякое случается. Иной раз такие бездны открываются, а протрезвеешь – все та же зарплата и отклеивающиеся обои. И никаких бездн.
– Слушай, – остановил я Кирсанова. Взял его за руку и остановил. – Слушай, вон там впереди…
– Что?
– Ну, двое…
– И что?
– Ты видишь?
– Кого?
– Посмотри лучше. Девчонка стоит, а рядом с ней мужик. – Кирсанов посмотрел в указанном мной направлении. – Ну?
– Что – ну? – переспросил Кирсанов.
– Да разуй глаза! Мужик же рядом с девчонкой – вылитый Джонни!
Джонни умер десять лет назад. Он не успел выехать за границу, хотя был самым «западным» из всех нас. Он читал нам «Нью Мюзикл Экспресс», переводил тексты Боуи и Дилана.
«Нью Мюзикл Экспресс» в те годы еще не был газетой, посвященной эстрадной музыке, а о Дилане в России вообще никто ничего не знал. Никто, кроме нескольких энтузиастов, в число которых входил Джонни.
Мы слушали с Джонни поп-музыку – тогда «поп-музыкой» были и «Кинг Кримсон», и «Флитвуд Мак» с Питером Грином, не говоря уже о «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Джонни любил «чпок» – в мастерстве приготовления «чпока» он мог соперничать с самим Майком – и рок-н-роллы, он пел их без конца, и мы не могли представить нашу жизнь без Джонни и его рок-н-роллов. Еще Джонни писал замечательные песни. Он точно, как говорил наш общий знакомый Боб, «попадал в музыку».
Джонни умер десять лет назад, упав в коридоре собственной квартиры на пол и сломав основание черепа. Он пил все больше и больше; в последние месяцы, когда приходили гости, он покупал себе литр водки и пил из этой своей бутылки; гости пили что хотели, а Джонни – свой литр. Кончилось все падением на пол в коридоре и медленным, в течение нескольких часов, умиранием в одиночестве на собственной кровати. Когда наконец к нему пришли и вызвали «скорую», ничего сделать уже было нельзя. А когда приехали врачи, Джонни уже умер.
– Да, это он! – крикнул я. – Господи, как же…
Это чисто рок-н-ролльные истории: и Джима Моррисона кто-то где-то периодически встречает, и Леннон жив – по слухам, где-то на Тибете сидит. А вот Маккартни мертв уже давно, года с шестьдесят третьего, и в фанатской литературе тому есть куча неопровержимых доказательств. На фото «Abbey Road» он идет босиком, и на лице какие-то шрамы, которых якобы в детстве не было. Ну, про шрамы я знаю все, об этом я сегодня уже думал. В детстве ни у кого шрамов нет. Они появляются с годами. Маккартни в этом смысле – не исключение. Майлз Дэвис, рассказывают, тоже был похоронен а закрытом гробу, но кто лежал в гробу – неизвестно, а великий мистификатор Дэвис то ли в Индии, то ли в Африке, цел и невредим, играет на трубе.
Про Цоя тоже слухи ходят. В общем, слышал я разные истории и встречал достаточно сумасшедших, уверенных в физическом бессмертии своих героев.
Но сейчас я готов был поклясться, что вижу Джонни – живого, кажется, здорового и чем-то очень озабоченного. По причине этой озабоченности, проявляющейся в характерных для моего старого приятеля жестах, он выглядел живее всех живых.
Джонни стоял – я отчетливо это видел, хотя и издали, и со своим совиным зрением, – засунув руки в карманы джинсов, из которых, как и положено, выпирал круглый животик, доставшийся ему в наследство от советских пивных ларьков. Он слушал, что говорит собеседница – та стояла ко мне спиной, – и в такт ее словам задирал и опускал свой выдающийся вперед подбородок.