Бес смертный
Шрифт:
– Хватит тут своим эстетством трясти, – сказал он, поднимая толстую глиняную пиалу. – Музыка как музыка. Потерпи. Через неделю у нас открытие.
– Как? – дернулся Сухоруков, и куратор снова поморщился.
– Да. Через неделю. Предлагаю… э-э-э…
Он явно хотел сказать «друзья», но вовремя осекся. И то правда – какие мы с ним друзья?
– Товарищи, – вывернулся Карл Фридрихович. Я быстро наполнил пиалу.
– Я хочу выпить за нас. Как только судьба не тасует колоду!
Я подумал, что сейчас меня стошнит.
– Кто бы мог подумать, что мы окажемся вместе. Что будем делать
Сухоруков икнул.
– Вперед! – скомандовал куратор, и я снова наполнил свою пиалу. Я не в силах был ждать, пока Карл Фридрихович прервет поток банальностей. Выпил первым, оторвавшись от коллектива, и поймал на себе неодобрительный взгляд охранника Вити. Впрочем, новую порцию я успел проглотить уже вместе с компанией.
После внезапно наступившей, но непродолжительной тьмы, в которой растворились лица куратора, шофера Вити и юного стиляги, я обнаружил себя в комнате, задрапированной черным бархатом. Кровать, на которой я лежал, была покрыта мягким пледом, тоже черным и мягким, а прямо на мне сидела одна из давешних виолончелисток. Теперь на ней был черный бюстгальтер, снизу же она была, как и на рабочем месте, голой. Хотя кто ее разберет, где ее настоящее рабочее место. Может, на моем пузе и есть ее самое рабочее место.
– Вот вы какой, – сказала виолончелистка.
Лицо ее было миленьким, совсем девичьим. И не скажешь, что эта малютка способна выжимать из своего инструмента такие отвратительные звуки, которыми они с подружкой наполняли зал «Бедных людей».
– Это… Как я сюда попал? – спросил я, покосившись на пол. На полу я увидел свою одежду, сложенную аккуратной кучкой. Стало легче.
– Мы с тобой познакомились… Ты подошел, попросил сыграть что-нибудь из «Манфред Маннс Ерс Бэнд».
– Да. И что же дальше? Сыграли?
– Сыграли. Хотя у нас это и запрещено.
– Что сыграли?
– «Give Me The Good Earth». Мы медленно сыграли, раза в два медленнее, чем на пластинке. Так что никто ничего не понял. А потом пошли сюда.
– В отдельный, так сказать, кабинет.
– Да уж не в зало, – хихикнула виолончелистка. – Меня Тамарой зовут. Мне о вас Марина много рассказывала.
– Да? Так ты меня знаешь?
– Кто ж вас не знает.
– И Марину… Штамм ты имеешь в виду? Я правильно понял?
Тамара аккуратно слезла с моего не то уставшего, не то так и не раскочегарившегося мужского достоинства. Спрашивать о том, что же с моим достоинством все это время происходило, мне было неловко.
– Очень интересно, – сказал я, поднимая с пола свою одежду и начиная быстро одеваться. – И что же ты про меня знаешь?
– Боцман – живая легенда, – серьезно ответила Тамара. – Про тебя все знают. Не надо прибедняться. Столько лет – все волосатый и все на свободе. Музыку собираешь. Половина города думает, что ты стукач, другая половина – что ты просто такой ковбой, бесстрашный и крутой.
– Я ковбой.
– Это видно. Мне Маринка так и сказала.
– Вы давно знакомы? – спросил я, проводя рекогносцировку местности. Как я попал в это, в общем, уютное местечко, предназначенное ясно для чего, я так и не смог вспомнить.
– Давно, – с готовностью ответила Тамара. – Года два. Вместе учились. Я позже в училище пришла, болела, сдавала экстерном, а она… У нее же мама там директор. Кстати, знаете про маму ее? Она же стукачка была. Убили ее недавно. А папа – папа у нее эмигрант. Диссидент.
Насколько я знал со слов покойной Татьяны Викторовны, муж ее был вполне респектабельным и лояльным специалистом. Иначе не отправили бы его в загранкомандировку такой длительности, что я мог безбоязненно скользить по фиолетовым простыням и застывать в них на неопределенное время. Диссиденты в загранкомандировки не ездят и на фиолетовых простынях не спят.
– А с Карлом ты особо не откровенничай, – соскочила с темы Тамара так же, как две минуты назад соскочила с моего пуза.
– Что так?
– Плохой он человек. Себе на уме.
– Ты с ним знакома?
– Ну, так… – протянула Тамара. – В общем… Немножко…
За черной стеной просвистели по линолеуму подошвы чьих-то ботинок. Дикого вида азиатский полог, скрывающий дверь, заколыхался, и из-за него выпорхнул, как усталая, мотающаяся из стороны в сторону моль, маэстро Сухоруков.
– Поехали! – крикнул молодой пижон и, запутавшись в собственных ногах, упал на пол. Ковровое покрытие смягчило удар, Сухоруков сел, потер ладонью ушибленный лоб и огляделся по сторонам.
– Во как. А у нас все красного цвета. Очень возбуждает.
– У вас – это где? – спросил я.
– Ну, там, – неопределенно махнул рукой арт-директор. – В соседней комнате.
Полог снова пошел волной, и из-за него падающим сухим листом вплыла в комнату вторая виолончелистка, в прозрачном пеньюарчике и белых туфельках.
Девять, а светло
Люди духа – чистые говнюки. Они не подметают дома полы и не застилают после сна кровати. Они не читают Ницше и Пруста, потому что давным-давно их прочитали, они знают все тонкости фен-шуй и сами составляют гороскопы. Самые отвратительные и изощренные из них знают латынь. О подонках же, владеющих готским языком, мне даже и думать не хочется.
Десятилетиями они бродят по городу в нейлоновых куртках, которые под стать бомжу среднего достатка, и рваных ботинках, напоминающих о пятилетке качества и о том, что «экономика должна быть экономной».
Они в леденящих кровь количествах пьют напиток, который называют «кофе». Темный порошок из жестяных банок разводят водой в грязной кружке и пьют, покуривая ядовитые сигареты – подделки под продукцию известных табачных фирм.
Унитазы в их квартирах сломаны, горячая вода отключается чаще, чем у обычных, бездуховных и малограмотных людей.
Как правило, они плохо разбираются в музыке, а то, что знают, понимают очень своеобразно. В основном, их вкусы фиксируются на ископаемом попе – Моцарте, Бахе, Равеле и Паганини. Из тщательно выпестованного мазохизма они ходят на концерты, в которых исполняются произведения Шнитке и других деструктивных композиторов. Вообще, мазохизм у них считается основным атрибутом духовности, и они так в него вжились, что устраивают для себя разнообразные муки машинально, не задумываясь о том, что творят.