Бес смертный
Шрифт:
– От ментов ничто не спасет.
– Спасет. – Кирсанов встряхнул кудрями. – Вот что нас спасет.
Мы стояли перед входом в подвал, над которым кривыми буквами было написано слово «Достоевский». Здесь продавали пиво и водку, подавали закуски и вечерами почему-то играли рок-н-ролл исключительно в английском и американском его вариантах. Логичнее было бы назвать бар, ну, к примеру, «Диккенс», если уж хозяева стремились продекларировать свою любовь к изящной словесности, или же «Хемингуэй». Однако получилось у них – «Достоевский».
– Идем. – Кирсанов взял меня за рукав. – Перед концертом надо как следует заправиться.
И мы вошли в «Преступление и наказание».
Бедные люди
Отец Вселенной не позвонил и не приехал. Я, честно говоря, не особенно-то его и ждал. Дел навалилось столько, что мне было совершенно не до Коли Соловьева, к тому же, как оказалось, подлого стукача и деревенщины.
Утром после тайного совещания я поставил четвертый «Цеппелин» и сел за письменный стол. Карл попросил меня набросать замечания по уставу клуба. Я набросал.
«Сильно пьяных на сцену не пускать», – написал я. Еще написал: «Никого не пускать в гримерки». Это такая достача, когда в гримерку перед концертом лезут люди – милые, в общем, в быту люди, но перед концертом своих знакомых превращающиеся в тупых и назойливых зануд, путающихся под ногами, без конца выпивающих и наливающих артисту, орущих друг на друга и подозрительно косящихся на незнакомых им знакомых несчастного хозяина гримерки.
Написал, что «время от времени музыканты – члены клуба должны играть благотворительные концерты для сирот, больных и всяких малоимущих», хотя что такое «малоимущие», я не знаю.
Я сам всю жизнь был малоимущим. И есть малоимущий. Малоимущим и помру. У меня нет счета в банке, я урываю куски и тут же проедаю их. Здесь наварил, там наварил, иногда мало, иногда много, но все уходит – в компакт-диски, в инструменты, в желудок. Не остается ничего. Остановись я на неделю, придет полная нищета. Так кто я – имущий? Голодранец я в сапогах за сто баксов и куртке за пятьсот. Настоящий голодранец с двумя тысячами компакт-дисков и хорошим проигрывателем.
Карл намекал, что на моей новой работе я смогу прибарахлиться, да это и понятно. Клуб – это своя бухгалтерия, а где бухгалтерия, там и неучтенка, там и необналиченные или обналиченные «в черную» деньги, которые я и буду делить с бухгалтером и, надо думать, с Карлом Фридриховичем. Идеология идеологией, а кушать хочется всем – и политически грамотным в том числе.
Лишние деньги мне не помешали бы – судя по всему, канал Отца Вселенной закрылся, да и слишком опасен был он, этот канал. Инструменты я покупал у эстрадных коллективов с идеологически выдержанным репертуаром, которые приезжали в наш город из чужеземья. У себя на родине с таким репертуаром они были на хрен никому не нужны, эти коллективы, – бездари, выродки, выросшие в странах с развитой музыкальной индустрией и так и не научившиеся ею пользоваться, так и не понявшие, что такое настоящая музыка.
Да и не музыканты они были – чистые барыги вроде меня. Приезжали, катали свой идиотский репертуар, срубали хорошие бабки с нашего Министерства культуры, которому никаких денег было не жалко на иностранную халтуру, продавали инструменты спекулянтам – мне и моим знакомым – и, довольные, разбогатевшие, отваливали на родину.
Был еще один канал, обеспечивавший мне постоянный доход, – торговля шаманкой, но теперь, в свете последних событий, я и не знал, стоит мне продолжать этим заниматься или эта синекура по умолчанию отпала. Никто из моих новых начальников не давал мне на этот счет указаний, поэтому, от греха подальше, я решил пока не суетиться. Кое-какие деньги у меня еще оставались, а о дальнейшем я по обыкновению не задумывался. В моей жизни бывало так – и очень часто: деньги появлялись совершенно неожиданно в тот самый момент, когда в кармане не оставалось даже на метро и перспектив не виделось решительно никаких.
Но они появлялись. Кто-то что-то предлагал продать, кто-то что-то хотел купить, кому-то нужна была моя консультация, и все быстро налаживалось. Я иногда думал, что Господь, если он есть, действительно хранит меня. То ли за какие-то неведомые мне самому заслуги, то ли из чистой благотворительности. Благотворительность я терпеть не могу в любом ее проявлении, поэтому предпочитал думать, что имею заслуги.
После четвертого «Цеппелина» я слушал «Дженезис», «Дип Перпл», «Гонг» и «Клэш», прошелся по старым немцам, начав с «Эмбрио» и «Крафтверк» и добравшись постепенно до «Аджитейшн Фри», слушал что-то еще, а когда понял, что из колонок звучит «Квартет Анны Карениной», осознал: прошли уже сутки с тех пор, как я сел писать поправки к уставу.
Вероятно, кто-то и домогался меня, но на этапе «Electric Cafe» я выключил оба телефона.
Спать не хотелось, я включил мобильник, и он тут же начал выпикивать мелодию «Drop» из пятого альбома «Софт машин». Как я и думал, звонил мой куратор.
– Готово? – спросил он.
– Что? – переспросил я.
Мало ли что куратор имеет в виду. Может быть, дополнения к уставу, а может быть, список потенциальных или реальных врагов народа.
– Да устав же, устав…
– Заходи, – сказал я.
Я решил быть теперь с ним на «ты». Посмотрим, что из этого выйдет. Не посадит же он меня за фамильярность со старшим по званию. Какое у меня звание в полиции нравов, я не знал, но подозревал, что если оно и есть, то будет всяко ниже, чем у куратора.
Он появился в дверях через две минуты. Сейчас Карл Фридрихович был похож на пожилого рокера, несколько часов назад побывавшего в руках властей. Волосы, прежде ухоженные и уложенные, были подстрижены неровно и торчали из головы неопрятными кустиками; куртка, принадлежавшая ранее какому-нибудь пилоту ВВС США, была выпачкана мелом; брюки мятые, лицо опухшее, в общем, среди офицеров он был бы сейчас не на месте. А на месте он был бы – во всяком случае, с такой внешностью – в приснопамятных «Волосках» в короткий период их взлета.
– Что это ты такой потрепанный? – спросил я, приветливо, как мне казалось, улыбаясь.
– Мы снова на «вы», – хмуро ответил Карл.
Я пожал плечами.
– Хорошо, на «вы».
– Вот так лучше, – сказал куратор. – Борзеть-то не надо.
Я молча прошел в комнату. Карл Фридрихович, проследовавший за мной, шагнул к столу и поворошил разбросанные на нем бумаги.
– В целом неплохо, – сказал он, пробежав глазами текст моих поправок. – Именно на том уровне бреда, на котором и держится вся эта затея.