Бес в серебряной ловушке
Шрифт:
Его звали Пьетро, и едва ли он был намного старше тридцати. Но тело, изглоданное войной и болезнями, отслужило свое. Ветеран. Слово, которое произносилось мальчишками в Гуэрче, как титул. Семь букв, овеянных романтикой и славой. Двое дядьев Паолины сбежали на войну еще подростками, гонясь за этими блистательными химерами.
А угасающий сейчас на комковатом тюфяке человек провел в армии пятнадцать лет, досыта вкусив от их сомнительных щедрот. Пятнадцать лет фальшивой славы и пустотелой романтики, изжевавших Пьетро до костей и выплюнувших убогий остаток на скрипучую койку богадельни, будто пустую виноградную кожицу.
Прежде Пьетро любил порассказать
Аркебузир Таддео, слушая этот пламенный рассказ, желчно смеялся своим каркающим смехом, уверяя, что за этакий фортель по уставу положена казнь, а стало быть, мерзавец наверняка врет и выгнали его за шулерство и пьянство. Потом оба долго бранились, а Паолина молча меняла кому-то компресс на пылающем в лихорадке лбу, невольно думая, как страшно слышать ссору двух полумертвых людей…
Девушка перевернула страницу и на миг подняла глаза, снова наткнувшись на студенистый взгляд. Солдат молча смотрел на нее, тяжело дыша. Потом медленно облизнул губы, словно от жажды.
– Я принесу вам попить, – мягко сказала Паолина, откладывая молитвенник. Безмозглая курица, могла бы и раньше догадаться.
Но она не успела встать. Солдат мотнул головой и хрипло ответил:
– Я не говорил, что хочу пить. И что хочу слушать лопотанье о Божьем прощении – тоже не говорил. Я и так скоро подохну, зачем еще тоску нагонять?
Паолина помолчала, потупив глаза под тяжелым взглядом.
– Молитвы облегчат вашей душе переход в лучший мир. А я просто хочу помочь вам.
Горло слегка сдавило от едкой досады на себя. Какого беса она еще и оправдывается перед человеком, который готов ненавидеть ее уже за то, что она останется жить после его смерти? Да и верит ли она в то, что сейчас так жалко лепечет? А солдат с трудом приподнялся на скрипнувшей койке и ухмыльнулся, обнажая попорченные зубы.
– Фу-ты ну-ты, «помочь»!.. – протянул он с надтреснутой издевкой. – Я прямо диву даюсь, как вы, лицемерные шлюшки, сначала жизнь человека в овраг спихнете, а потом, эвон, в рясу закутаетесь и давай в святых играть! Ты, красотка, глазенками-то блудливыми эдак обиженно не сверкай! Я не зазря языком треплю, знаю, что у вас по какой цене! «Переход в лучший мир»… А по мне, и этот неплох был бы, кабы не ваша сестрица!
Солдат мучительно закашлялся, корчась на койке и царапая грудь. Потом долго рывками вдыхал, отирая губы и оставляя на землистых щеках кровавые мазки. А после опять пристально поглядел на Паолину.
– Все из-за вас, – проговорил он уже иным тоном, в котором отчетливо позванивала непритворная горькая злоба. – Кабы не вы – не подыхать бы мне сейчас, как собаке… Думаешь, так я и мечтал с арбалетом по слякоти топать? Мне всего-то шестнадцать было. Жить бы да жить. Так нашлась гордая. Не по гордости я ей, вишь, оказался. Только бабе знать надобно, для чего она скроена. А не брыкаться, когда сын самого зажиточного в деревне человека к ней интерес заимел. Ох она кричала, сучка. Ох рыдала, вырывалась. Словно убудет от ней. А назавтра братец ее и папаша, голодранцы чертовы… Да оба с вилами. Я был единственным наследником своего старика. А из-за этой проклятой юбки мне пришлось бежать из деревни.
Больной ронял слова, будто булыжники из мешка, прерывисто дыша и глядя на дрожащую Паолину расширенными глазами:
–
20
Галльской болезнью в Европе XVI века назывался сифилис.
…Паолина уже не понимала, бредит Пьетро или всерьез выливает на нее эту помойную исповедь. Он и прежде был груб и зол, но никогда не плевал ядом с такой мстительной ненавистью. А теперь говорил и говорил не умолкая, губы подергивались, и руки уже не шарили бессмысленно по груди. Они ползли по серой дерюге одеяла к Паолине, слишком слабые, чтоб тянуться к ней.
– Молчишь?.. Не молчи. Ты же тут тоже небось не от душевной красы, в этакие-то годы. Знаю я, с каких подвигов девки от срама в монастырях прячутся. Ты наверняка хороша под этой рясой… Ты же хотела мне помочь, худышка? До Евангелия мне мало дела. А вот ты – другой разговор. – И вдруг он приподнялся, подаваясь вперед и вцепляясь узловатыми пальцами в черное сукно облачения. – Ну же. Иди сюда, сестра. Разве тебе не жаль… страждущего?
Паолина вскочила, опрокидывая скамью, а цепкие пальцы натянули подол. В шумном зале госпиталя прерывистый голос умирающего был слышен плохо, но несколько голов обернулись. А девушка стояла у койки, глядя, как изувеченная рука Пьетро жадно ползет вверх по рясе, сминая грубую ткань. Будто паук.
В мозгу словно отдернули занавес, открывая знойный полдень в лесу близ Гуэрче. Запах разогретой коры, щедрой летней листвы и свежей крови. Паучьи лапы страшного монаха и сухой треск разрываемого подола камизы.
И леденящий ужас пополам с омерзением вдруг схлынули, оставив в разом остывшей голове только кристально прозрачную ненависть. Паолина шагнула к койке и нагнулась над Пьетро, перехватывая его запястье рукой.
– Да, мне жаль… – прошептала она ему на ухо. – Мне жаль, что отец и брат той несчастной девушки не подняли тебя на вилы, мразь. Но я прощаю тебя. Потому что ты умираешь так, как заслуживаешь.
Солдат хрипло дышал, глядя ей в глаза с полубезумным выражением, будто вся его дрянная, неудавшаяся жизнь сузилась сейчас до лица в обрамлении черного велона. Потом с резким клокотаньем втянул воздух и зашелся неистовым кашлем, брызгая кровью на рясу Паолины. Он содрогался и корчился, пытался вдохнуть и снова кашлял, а девушка стояла у койки, зажав нос и рот рукавом, молча глядя на истязаемого последними муками человека и не выпуская его руки.
Зал госпиталя притих, смолкли разговоры и шорохи, стук игральных костей и скрип коек, только задыхающийся булькающий кашель метался среди стен, рассыпая эхо под высоким потолком. Кто-то смотрел на умирающего с жадным любопытством уличного зеваки, кто-то отвернулся, вжимая голову в плечи, прячась от страшных звуков поступи «костлявой кумы», кто-то крестился, бормоча «Отче наш». И наконец кашель взвился режущей нотой, оборвавшись в протяжный хрип, рука в пальцах Паолины дважды содрогнулась, и Пьетро осел на койку, безучастно глядя в потолок, а кровавые пузыри еще лопались в уголках перекошенного рта.