Бесцветный Цкуру Тадзаки и годы его странствий
Шрифт:
Хайда промолчал. Что на это сказать, он понятия не имел.
– Человеческие цвета бывают приятными и отталкивающими. Веселыми и грустными. Одни погуще, другие пожиже. От всего этого сильно устаешь, потому что видишь их, даже когда не хочешь. Я не хочу больше находиться среди людей. Потому и приехал в горы.
И тут Хайду осенило.
– Значит… у меня тоже есть цвет, и вы его видите?
– Да, конечно, – кивнул Мидорикава, – отлично вижу. Хотя что это за цвет, говорить тебе не стану. Но главное – я могу передать этот жребий только человеку определенного цвета и определенного типа сияния. К кому
– И много таких людей на свете? Такого цвета и такого сияния?
– Нет, совсем немного. Из того, что я видел, такие люди встречаются примерно один на тысячу, если не на две. Отыскать их трудно, однако можно. Куда сложнее найти место и время для того, чтобы оказаться с ним лицом к лицу так, чтобы он внимательно тебя выслушал. Ты даже не представляешь, как это непросто.
– Но что это за люди, которые соглашаются принять чужую смерть на себя?
Пианист улыбнулся.
– Что за люди? Да я и сам не понимаю. Знаю только, что у них такое-то сияние такого-то цвета, вот и все. Чисто внешние признаки. Но, раз уж мы об этом говорили, думаю, все они – люди, которые не боятся Скачка. Каждый по своей причине.
– Не боятся – это ладно. Зачем вообще совершать этот Скачок?
Мидорикава выдержал паузу. В наступившей тишине журчанье реки за окном словно бы стало громче. И вдруг он усмехнулся.
– Хочешь узнать, в чем интрига?
– Рассказывайте, – попросил Хайда.
Мидорикава вздохнул.
– В миг, когда ты соглашаешься принять чужую смерть на себя, ты наделяешься особыми свойствами. Можно сказать, у тебя появляется дар. Различать людей по цветам – лишь побочное свойство. Главное – в том, что ты получаешь возможность резко расширить границы сознания. Ну вот как раскрываются «двери восприятия» у Олдоса Хаксли. Твое сознание становится абсолютно чистым, без примесей. Все туманы рассеиваются, все становится ясным. И твоему взору предстают невидимые для обычных людей картины.
– А ваша способность играть, как тогда, в школе – той же природы?
Мидорикава покачал головой.
– Нет, на фортепьяно я играю сам. Не зря ведь занимаюсь этим уже столько лет. А восприятие существует самостоятельно и никак особо не проявляется. Его нельзя использовать для собственной выгоды. Что это такое – словами не объяснить. Можно лишь испытать на себе. Одно могу сказать: если тебе хоть раз откроются границы истинной реальности, мир, в котором ты родился и жил до этих пор, покажется тебе пугающе плоским, никчемным. В тех границах нет ни логичного, ни алогичного. Ни Добра, ни Зла. Там все сливается в единое целое. И ты становишься частью этого целого. Просто выходишь из своей телесной оболочки и начинаешь существовать, так сказать, метафизически. Превращаешься в одну сплошную интуицию. Великолепное ощущение, хоть и очень горькое. Ибо нет ничего печальнее, чем в последний момент осознать, что вся прожитая тобою жизнь была так безрадостна и неглубока. И душа твоя содрогается, не понимая, как ты мог выносить подобную жизнь.
– И вы считаете, что даже ценой принятия на себя чужой смерти, даже получив такие способности совсем ненадолго, это все равно стоит пробовать?
Мидорикава кивнул.
– Безусловно, стоит. Гарантирую.
Хайда надолго умолк.
– Что? –
– У меня еще вопрос…
– Валяй.
– Уж не обладаю ли я тем цветом и той силы сиянием? И уж не я ли – тот самый «один из тысячи, если не двух»?
– Именно так. Я это понял, как только тебя увидел.
– Значит, я тоже – человек, который стремится к Скачку?
– Как сказать… Не знаю. Этого мне не понять. Может, тебе проще спросить у самого себя?
– Но вы же сказали, что не хотите передавать эстафету.
– Не обессудь, – кивнул пианист, – но я уж лучше так и помру. Нет, никому передавать это право я не собираюсь. Такой вот из меня торгаш – не желает товар продавать.
– Что же станет с эстафетой, если вы умрете?
– Что станет? Тоже не знаю. Хотя что с нею может стать? Наверно, так и кончится вместе со мной. А может, останется в какой-либо форме и будет переходить дальше от одного человека к другому. Как Кольцо Нибелунгов у Вагнера. Этого я не знаю, да, если честно, и знать не хочу. За то, что будет после моей смерти, я отвечать не могу.
Хайда попытался в уме привести в порядок услышанное. Но это у него получилось с трудом.
– Ну и как тебе все это? – спросил Мидорикава. – Вне всякой логики, верно?
– Очень интересный разговор. Но уж очень неправдоподобный, – искренне ответил Хайда.
– И все потому, что отсутствует логическое объяснение?
– Совершенно верно.
– И еще потому, что нет никаких доказательств?
– То есть вы предлагаете мне купить кота в мешке? Так, что ли?
– Вроде того, – кивнул пианист. – Что такое Скачок – не поймешь, пока сам не испытаешь. А тогда уже и доказательства не нужны. Прыгать или нет – вот и весь вопрос. И ничего посередине.
– А вам не страшно умирать?
– Сама смерть – не страшная. Правда. На моих глазах умирало много трусливых, гадких людишек. И даже у них это получалось. Значит, получится и у меня…
– И что же случается после смерти?
– Загробный мир, загробная жизнь… Ты об этом?
Хайда кивнул.
– О таких вещах я решил не думать. – Мидорикава почесал подбородок. – Сколько тут ни думай, правды все равно не узнаешь, а если и узнаешь – не проверишь никак. Только время зря потратишь. Чревато примерно тем же финалом, что у твоей гипотезы.
Хайда глубоко вздохнул.
– Зачем же вы все это мне рассказали?
– До сих пор я об этом никому еще не рассказывал и не собирался. – Он залпом выпил очередную чашечку саке. – Думал, так и уйду себе тихо, без лишних слов. Но когда встретил тебя, подумал – вот человек, которому, возможно, и стоит обо всем этом рассказать.
– Даже не важно, поверю я в вашу историю или нет?
Глаза Мидорикавы начали слипаться. Он слегка зевнул, а потом ответил:
– Поверил ты или нет, мне совершенно все равно. Важно, что рано или поздно ты все равно поверишь. Когда-нибудь и твоя жизнь подойдет к концу. И тогда – уж не знаю, как тебе придется умирать, – ты непременно вспомнишь эту историю. И постигнешь ее логику – всем своим существом. Истинную логику. Зерно которой я только что в тебе посеял.