Беседы об искусстве (сборник)
Шрифт:
Равнина столь прекрасна, порядок столь ясен и велик! Листве передается это настроение, здесь и там она торжественно тяжела. Я обнаруживаю ту же смесь, ту же гармонию и у местных жителей, особенно у женщин: в чертах их лиц, в акценте речи.
Три аллеи старых лип. Это совершенно как в трехнефном соборе.
До этого я сидел, теперь поднимаюсь, – половина пейзажа до этого была не видна: там простирался огромный луг изумрудного цвета, очаровательные деревья и мост через медленную реку, мост, в котором есть нечто от египетского храма,
Упрощение пейзажа из-за тумана, в котором растворяются луга, листва, творит грандиозные эффекты. Эти природные барельефы не понравятся тем, кого чаруют дорогие материалы – золото, серебро, камни, – эти творения адресованы духу, высшему чувству, ощущающему геометрию форм. – Геометрия божественна. Она обращена к нашему сердцу, поскольку основана на коренном принципе сущего.
Подобно тому как долго вглядываешься в черты возлюбленной, перед тем как разлучиться с нею, как много раз оборачиваешься, чтобы увидеть ее еще, так и я покидаю этот дивный пейзаж, как бы отрывая его от сердца, влюбленного, любящего. Я оставляю природу в полном блеске!
2
Окрестности Маньи
В портале этой церкви есть что-то от римской триумфальной арки, но эта арка более простая, квадратных очертаний, как бы прислоненная к церкви.
Какое изящество! В центре, в тимпане – Дева Мария. Человеку свойственно восхищаться дубом, заложенным в желуде: воплощение Сына Божия и материнство; юность и зрелость, соединяющиеся в Марии. В ее лице мы восхищаемся одновременно Матерью и Девой.
Перед этим изгибом арки в Монтьяву я осознал глубокую красноречивость арочной конструкции.
В очерченных полукружиях, ниспадающих на округлые консоли, мне увиделась орбита спутника звезды. Колонны, на которые опираются полукружия, выглядят ныне столь благородно! Все это подчеркнуто резьбой, тонкой, как у греков. На фризе наверху еще более выявлен этот танец растений, перекрещивающихся гирлянд.
В рисунке резьбы угнездились черные вороны.
Это не Парфенон, это краса и слава Франции.
По мере приближения различаешь дивные детали. Божественный Ренессанс, не питавший благоговения перед столицей, – эпоха, когда для крестьян строили столь же прекрасно, как и для королей.
Я счастливый свидетель этих чудес. Они близки мне, они сопровождают мои размышления, мои восторги, мои дни.
И какое воздействие оказывают на меня, работающего снаружи, эти доносящиеся из глубины церкви песнопения!
Гармонии, всегда одни и те же, применяемые испокон веков, величественны, как стиль, который не меняется, который организовывал и сопутствовал жизни народа. Великий французский народ, внушающий восхищение и поныне, благодаря своим мыслителям, благодаря истинным художникам, чей отблеск подобен сиянию заходящего солнца!
О родина, люблю тебя, люблю твою природу, века твоей славы. Придешь ли ты в упадок, погибнешь ли?.. Нет.
Угаснет ли мир, как угасли великие художники, что говорят теперь с нами лишь на языке камня?
По крайней мере, пока длится их жизнь, нам не будут чужды те чудеса, коими процветал
Французский темперамент нашел воплощение в совершенстве, но он набросил на него вуаль скромности. Историк ничего не увидит – необходимо свидетельство художника.
Скромность французского темперамента – это скромность самой французской природы. Поклонники искусства во Франции находят убежище повсеместно.
Утро первого причастия: заморозки, сияющий туман.
Ни шороха, ни звука: слышишь лишь себя.
Дорога, небеса, громадные полосы земли похожи на потертые ковры или дорожки. В отсутствие солнца все связывает неощутимый воздух. На равнине хлещет и завывает ветер. Его назначение очистить все преходящее. Жуткий ветер для несчастных.
Это дерево столько раз захлестывало порывами ветра, что теперь оно несет профиль невзгоды.
Сквозь его рисунок проглядывает нежность дня.
Водовороты, завихрения повсюду, нежная рябь напоминают морское побережье Атлантики. Земля, как ветер, – смиренна. <…>
3
Божанси
…Облокотившись на подоконник моего гостиничного номера, я, как Бог Отец, свысока и издалека взираю на мир и сужу его.
Вижу, как проезжает двуколка, запряженная осликом. В двуколке целое семейство: мать, еще молодая, девочки, мальчики и стареющий отец – святой Иосиф… На всех нарядные платья, и я любуюсь их элегантностью. Поскольку все эти наряды – и маленькой семьи, и людей, идущих мимо двуколки, – кажутся мне элегантными. В большинстве своем это блузы, чьи складки говорят о теле и ремесле тех, кто их носит.
Какие мягкие серые тона окутывают весь этот городок – деревья и дома, одежду, гармоничные движения людей, животных! – Проходят торжествующие девушки, гордость земли и расы…
Я отправляю свою грозную должность судии благожелательно; пропускаю всех направо как праведных. Вот люди, которые и не догадываются о своем счастье… Но разве они и в самом деле несчастливы без моего участия? Они безмятежны, и их жизнь течет почти в тишине. Они как эта весна, такая бледная, еще совсем близкая к зиме, с затаенным солнцем и теплом.
Этот народ очень кроток, совершенно чужд суровой эпохе, когда родился его романский собор. Однако толпа, отлученная от Церкви фармацевтами и учеными, все же сохранила вкус к камню. Как раз в церковь и направляется скромная семья в двуколке: входя, она с уважением оценит потрясающую перспективу и угадает за ней небо.
Это не мешает женщине видеть в своем муже повелителя, бога. Что касается детей, из которых вырастут маленькие мастеровые, то они смотрят во все глаза, напрягают весь свой умишко: они понимают! Они без труда усваивают из этой тайны то, что им предназначено, потому что просты душой. Ибо церковь есть произведение искусства, производное от природы и потому доступное умам простым и искренним… Тем не менее старый святой Иосиф, отец, ушел в кабачок. Он там разглагольствует – я только его и слышу, – болтает всякие пустяки, важно восседая, гордый своими старшими дочерьми… Скоро дети и жена присоединятся к нему. Чувствуется, как воссоединившаяся семья вся трепещет от наивной гордости и радости.