Беседы за чаем
Шрифт:
— Знаю, — кивнула светская дама. — Я так часто это слышала. Все это ерунда, я могу вам это доказать.
— Ну разумеется, — ответил философ. — Ведь доказывалось же, что и Нагорная проповедь — ерунда. Причем даже епископом. Ерундой называют и обратную сторону рисунка на ткани, и болтающиеся спутанные концы ниток, которыми вышивает Мудрость.
— В колледже со мной училась некая мисс Эскью, — вмешалась выпускница Гертона. — Она соглашалась со всеми. С Марксом становилась социалисткой, с Карлейлем — сторонницей прогрессивного деспотизма, со Спинозой — материалисткой, с Ньюманом — фанатичкой. Однажды я долго беседовала с ней перед тем, как она покинула колледж, пытаясь ее понять. Интересная была девушка. «Думаю, я могла бы выбрать между ними, — поделилась она со мной, — если бы они могли отвечать друг другу. Но они не могли. Не слушали другого. Повторяли только свое!»
—
— Эта молодая женщина относилась к тем, кто хотел знать все, — улыбнулась выпускница Гертона. — Мы смеялись над ней.
— В это я легко могу поверить, — кивнул философ.
— Все это как поход за покупками, — вставила старая дева.
— Поход за покупками? — Глаза выпускницы Гертона широко раскрылись.
Старая дева покраснела:
— Я просто подумала… Звучит, наверное, глупо, но мне в голову почему-то пришла эта идея.
— Вы подумали о трудности выбора? — предположил я.
— Да, — ответила старая дева. — В магазинах так много разного и интересного, что иной раз с правильным выбором возникают проблемы. Во всяком случае, я знаю это по собственному опыту. Случается, так злюсь на себя. Кажусь себе слабоумной, но ничего не могу с собой поделать. Платье, которое сейчас на мне…
— Великолепное платье, — прервала ее светская дама. — Я им просто восхищаюсь. Хотя, должна признаться, думаю, на вас лучше смотрелся бы более темный тон.
— И вы совершенно правы, — ответила старая дева. — Лично я просто его ненавижу. Но вы знаете, как это происходит? Приходишь в магазин, проводишь там все утро, чувствуешь себя такой уставшей и не можешь… — Старая дева резко замолчала. — Простите меня, боюсь, я помешала вам договорить.
— Меня так порадовало сказанное вами, — улыбнулся ей философ. — Знаете, мне представляется, это похоже…
— На что? — спросила выпускница Гертона.
— На то, как многие из нас выбирают свое мнение, — ответил философ. — Просто мы не любим уходить из магазина с пустыми руками. — Тут он повернулся к светской даме: — Но вы собирались объяснить… доказать свою точку зрения.
— По поводу того, что я говорил ерунду, — напомнил ей малоизвестный поэт. — Если, конечно, это вас не утомит.
— Отнюдь, — ответила светская дама, — все очень просто. Дары цивилизации не могут быть никчемным мусором, каким их пытаются представить адвокаты первобытной дикости. Я помню, как дядя Пол привез к нам в дом молодую обезьянку, которую поймал в Африке. Из палок и досок мы соорудили для нее подобие дерева и поставили в оружейной комнате. Получилась отличная имитация того места, на котором ее предки прожили тысячи лет, и первые две ночи обезьянка действительно спала на этом псевдодереве. А на третью ночь эта маленькая дикарка вышвырнула бедного кота из его корзины и улеглась спать на подстилку из гагачьего пуха. К концу третьего месяца, если мы предлагали ей арахис, она выхватывала его из наших рук и швыряла нам в лицо, потому что отдавала предпочтение имбирным пряникам и некрепкому, но очень сладкому чаю, а когда мы хотели увести ее с кухни, чтобы она могла насладиться прогулкой по саду, нам приходилось тащить ее силой, и при этом она страшно ругалась. И я ее очень хорошо понимаю. Я тоже предпочитаю стул, на котором сижу, пусть вы и назовете его деревяшкой, самой удобной глыбе песчаника, какую только можно отыскать в пещере. И я достаточно выродилась, чтобы считать, что в этом платье я смотрюсь очень неплохо — гораздо лучше моих братьев и сестер, которые жили в пещерах. Они бы и не поняли, как его нужно носить.
— Вы бы выглядели очаровательно, — пробормотал я совершенно искренне, — даже…
— Я знаю, что вы собираетесь сказать, — прервала меня светская дама. — Пожалуйста, не надо. Это шокирует, а кроме того, я с вами не соглашусь. Толстая, грубая кожа, спутанные волосы и никакой возможности переодеться — это не для меня.
— Я утверждаю следующее, — гнул свое малоизвестный поэт. — То, что мы называем цивилизацией, дало нам слишком мало, если не считать потворства нашим животным инстинктам. Ваши аргументы только подтверждают мою теорию. Ваши заявления в поддержку цивилизации сводятся к тому, что ей по силам разжечь аппетиты обезьяны. И вам не стоило уходить так далеко. Современный благородный дикарь отказывается от родниковой воды, чтобы прильнуть к бутылке миссионерского джина. Он даже отбросит головной убор из перьев, по крайней мере такой живописный, ради шляпы-цилиндра. А потом придет черед клетчатых брюк и дешевого шампанского. И где тут прогресс? Цивилизация снабжает нас все большей роскошью для тела. В этом я с вами полностью согласен. Но принесла ли она нам реальное улучшение?
— Она дала нам живопись, — указала выпускница Гертона.
— Когда вы говорите «нам», — ответил малоизвестный поэт, — то, как я понимаю, подразумеваете одного человека на полмиллиона, для которого живопись нечто большее, чем слово. Оставляя за скобками бесчисленные орды, которые никогда не слышали этого слова, и сосредоточив внимание на тех нескольких тысячах, разбросанных по Европе и Америке, которые болтают о ней. На скольких людей, по-вашему, искусство действительно оказывает влияние, входит в их жизнь, облагораживает, расширяет кругозор? Понаблюдайте за лицами тех, кто жиденьким потоком струится по милям наших художественных галерей и музеев. Или, разинув рот, с путеводителем в руке, таращится на развалины замка или кафедральный собор; стремится с одержимостью мученика ощутить восторг при взгляде на картины старых мастеров (над которыми, предоставленные самим себе, они бы только посмеялись) или на статуи-обрубки (их, если бы не путеводитель, они бы ошибочно приняли за поврежденные поделки из пригородной чайной). Только один из десяти действительно наслаждается тем, что видит, и он, несомненно, должен быть лучшим из этого десятка. Нерон был истинным ценителем искусства, а в более близкие нам времена Август Сильный из Саксонии, «человек греха», как называл его Карлейль, оставил после себя неопровержимые доказательства того, что он превосходно разбирался и в живописи, и в искусстве вообще. Можно назвать и другие имена, еще более близкие к нам по времени. Вы действительно считаете, что искусство облагораживает и развивает?
— Вы говорите все это ради того, чтобы говорить, — упрекнула его выпускница Гертона.
— Некоторые могут говорить и ради того, чтобы думать, — напомнил ей малоизвестный поэт. — И это тоже надо учитывать. Но, допуская, что искусство служило человечеству в целом, что оно ответственно, как заявлялось, за одну десятую основополагающих ценностей, — и я считаю, что это излишне щедрая оценка, — его влияние на мир в целом остается крайне несущественным.
— Влияние это расширяется, — указала выпускница Гертона. — От отдельных распространяется на многих.
— Но процесс, как мне представляется, очень уж медленный, — ответил малоизвестный поэт. — А результата, каким бы он ни был, мы могли достичь гораздо быстрее, обходясь без посредника.
— Какого посредника? — пожелала знать выпускница Гертона.
— Художника, который превращает живопись в бизнес, торговца, продающего эмоции. Картины Коро и Тернера, в конце концов, жалкая халтура в сравнении с весенней прогулкой по Шварцвальду или с видом на Хэмпстед-Хит в ноябрьский день. Если бы люди меньше занимались приобретением «благ цивилизации», не тратили бы столетий на создание городских трущоб и ферм с крышами из ржавого железа, то могли бы найти время, чтобы научиться любить красоту природы. Но мы так стремились стать «цивилизованными», что забыли, как жить. Мы похожи на старую даму, с которой я однажды ехал в карете через Симплон.
— Между прочим, — вставил я, — в ближайшем будущем уже никому не придется так мучиться. Я слышал, что практически закончено строительство новой железной дороги. По ней поездка из Домо в Бриг займет чуть больше двух часов. Мне говорили, что там удивительные тоннели.
— Будет очаровательно, — вздохнул малоизвестный поэт. — Я с нетерпением жду будущего, в котором, спасибо цивилизации, с путешествиями будет покончено раз и навсегда. Нас будут зашивать в мешок и выстреливать из одного места в другое. Но я говорю о том времени, когда приходилось пользоваться дорогой, вьющейся по самой замечательной части Швейцарии. Я в полной мере наслаждался поездкой, однако моя спутница не могла оценить ее по достоинству. И не потому, что с безразличием относилась к изумительному ландшафту. Как следовало из ее слов, природу она любила безмерно. Но багаж постоянно требовал внимания. Он состоял из семнадцати предметов, и всякий раз, когда древний экипаж подпрыгивал или покачивался, а такое происходило каждые тридцать секунд, она боялась, что часть ее багажа упадет и останется на дороге. Полдня уходило у нее на то, чтобы считать и перекладывать многочисленные баулы и коробки. Интересовало ее только облако пыли, поднимаемое каретой. И одна коробка со шляпкой действительно сумела незаметно раствориться в этой пыли, после чего старая дама сидела, обхватив руками чуть ли не все шестнадцать предметов оставшегося багажа, и вздыхала.