«Бешеная тетка»
Шрифт:
И тетя Даша, высокая, тоненькая, с такими же, как вот сию минуту, легкими завитками на лбу, с такими же улыбающимися глазами, щелкнула задвижкой и настежь открыла дверь.
И началось то, что тетка насмешливо назвала «лихой кавалерийской атакой». Дядя Петя вошел в переднюю, не сводя с тети Даши светлых, совсем прозрачных, чего-то властно требующих от нее глаз. Она не могла от них оторваться и отступала, отступала перед «превосходящими силами противника».
Потом он сидел в их маленькой комнатке, всю ее загородив своей буркой.
— Как
— Но-но, мать! — с угрозой дружно отозвались близнецы.
— Пижон, что уж там! Правда, Коля? — ликовала тетя Даша. — Оба вы в него пошли — тоже пижоны.
Она любовалась ими, как, конечно, любовалась тогда казаком в бурке.
— И еще он был нахал. Ох, какой он был нахал!
Еще бы не нахал. Ведь в передней, прощаясь, он приказал тете Даше:
— Вот что. Вечером встретимся. В 20.00. У памятника Пушкину.
Наверно, он ничего больше в Москве не успел заметить, кроме памятника Пушкину. Иначе зачем бы ему заставлять тетю Дашу тащиться через весь город, от Тимирязевской академии?
«Нахал! — кивая согласно и покорно, думала тогда тетя Даша. — И не подумаю я приходить. Это я нарочно киваю, будто соглашаюсь. Пусть померзнет, нахал такой!»
«Нахал, нахал! —твердила тетя Даша, едучи в восьмом часу вечера в промерзшем, обындевелом трамвае от Тимирязевской академии к площади Пушкина. — И не подумаю я к нему подходить. Просто интересно посмотреть, как он мерзнет. И позлорадствовать. Посмотрю и поеду обратно».
Нет, нахал не мерз. Ему было тепло в бурке. А в сапогах у него, наверно, была накручена куча портянок. Нет, совсем он не мерз. И вид у него был очень самодовольный. Победительный был вид.
«Не подойду, вот и все!» — страшно рассердилась тетя Даша.
И тут же подошла. И дядя Петя схватил ее озябшие руки и спрятал их у себя под буркой, на груди. И ладонями она почувствовала, как взволнованно бьется у нахала сердце.
На следующий день он уезжал. С подножки тронувшегося уже вагона оглянулся на тетю Дашу — взгляд его был светел и требователен. Оглянулся и крикнул:
— Моя! Всегда, всю жизнь будешь моя! — И еще успел спросить:
— Ясно?
И тетя Даша, будто магнитом тянули ее за собой светлые, властные глаза, оскользаясь на нечищеном перроне, побежала за вагоном. И все согласно, покорно кивала, все твердила:
— Ясно! Ясно! Ясно!
Он не слышал, конечно, уже ее слов. Но она хотела, чтоб он по движениям губ понял слова.
Он понял. И стал слать ей письма-треугольнички, коряво, вкривь и вкось исписанные простым карандашом.
Случалось, по полгода и больше не было писем. Тетя Даша волновалась, бегала к маме. Мама тогда еще не была папиной женой, была просто его девушкой.
Близнецы давно уже были допущены к дяди-Петиным письмам, хотя мама и осуждала тетку
— К чему детям читать всякие глупости? К тому же безграмотные.
Мама была и права и не права.
Не было глупостей в этих письмах. В них была любовь. И тоска. А вот орфографические ошибки были действительно. Если б я даже задался целью сочинить такие, — не сумел бы ни за что.
Как-то я был у тетки на каникулах. И читал пожелтевшие письма-треугольнички с полустершимся, выцветшим карандашом. И даже попробовал прокомментировать:
— Во дает!
Но близнецы так окрысились на меня за эти неосторожно сорвавшиеся слова, что я всерьез испугался за свои ребра.
Их было, в общем-то, трудновато читать, эти письма. Уж больно сложным образом выражал дядя Петя свои чувства. И, хотя на каждом письме и сейчас еще был отчетливо виден суровый лиловый штамп «Проверено военной цензурой», у цензоров, наверно, не хватало терпения до конца прочитывать излияния фронтовика. И дядя Петя, как бывалый хитрый разведчик, в последнем письме на это, конечно, и рассчитывал.
Сначала он сурово ругал тетю Дашу:
«Я долго боролся с душевной борьбой, которая во мне происходила. Сейчас я освободился от этого кризиса и не хочу возвращаться к обратному. Но увы! Получается совсем обратное. В моих предположениях мне пришлось разочароваться — опять не получил от тебя ни одного письма. А мне все время снятся твои бесподобные глазки, цвета той лучшей советской стали, из которой сделана моя шашка. А нахожусь я в данный текущий момент...»
И дальше шел адрес — точнехонький адрес — подмосковная деревня, возле которой стоит соединение. А потом опять — любовь, любовь, любовь.
Цензор за этой любовью и просмотрел то, что обязан был вычеркнуть, — дислокацию воинского соединения. Если бы он вычеркнул, то тетя Даша не носила бы сейчас фамилию Ковалева, у меня не было бы двух братьев-близнецов.
Но цензор устал от сложно выраженной любви и ничего не вычеркнул. И тетя Даша, получив письмо, помчалась к моей будущей маме. И, поскольку станция была совсем рядом, рукой подать, они поехали.
Мне как-то трудно представить свою маму смелой и решительной. Но тогда именно она оказалась смелой и решительной. Ведь не так просто найти того, кто тебе нужен, среди тысяч людей в солдатской форме. Ведь каждый, у кого они спрашивали, осведомлялся подозрительно:
— А как вы, собственно, попали в расположение части? А как узнали?
И еще десятки других «как». Ведь шла война. И на лбу у двух девчонок, таскавшихся по непролазной грязи из деревни в деревню, не было написано, что они не какие-нибудь немецкие шпионки.
Теперь, на минуту оторвавшись от вязанья и глянув на нас поверх очков, мама очень просто объяснила свою смелость и решительность:
— У меня было больше прав. Мы с Колей встречались и до войны. А Дашка... — И она махнула рукой. По мнению мамы, у Дашки в жизни все и всегда было нелепо и необдуманно.