Бешеный прапорщик: Бешеный прапорщик. Большая охота. Возвращение
Шрифт:
На дворе – весна, солнце светит вовсю, скоро уже зелень молодая пробиваться будет… А на душе – поздняя осень. Низкое свинцовое небо, противный моросящий дождь. И кошки скребут. Всеми четырьмя лапами… Потому что сегодня в последний раз увижу Дашу… Пока лежал в госпитале, привык к тому, что ОНА всегда рядом, что можно быть счастливым от того, что увидел ЕЁ, поговорил с НЕЙ…
Вчера было наше второе и прощальное свидание. Мы снова сходили в город, в «нашу» кондитерскую. Лейба принял нас как самых дорогих гостей, но весело не было. Не помогли даже свежайшие вкусняшки и кофе, заваренный хозяином по фирменному рецепту. Ел сладкое, а во
Когда подошел к буфетной стойке, Лейба осторожно спросил:
– Таки у меня что-то со зрением, или у господина офицера и молодой дамы плохое настроение?
– Вы правы. Настроение – хуже некуда… Завтра выписывают из госпиталя, и я уезжаю…
Лейба наклонил голову, мол, понимаю, помолчал и вдруг спросил:
– Могу я сделать один маленький подарок господину офицеру и молодой даме? Это займет совсем немного времени…
Он открыл дверь на кухню и что-то крикнул на идиш. Тотчас же появился мелкий чернявый поваренок, которому была дана инструкция на том же языке. Поваренок метнулся на выход, а я подошел к столику и сел напротив Даши.
– Денис, можно я буду называть вас так? И вы называйте меня – Даша. Денис, скажите, то место, где вы будете служить, далеко отсюда?
– Нет, недалеко… И при любой возможности я буду приезжать, чтобы увидеть вас… Если вы это позволите…
Я взял Дашину руку, медленно поднес к губам и поцеловал… Ее рука дрогнула, но осталась в моей, и мы сидели и молча смотрели друг другу в глаза… Раздался стук входной двери. Повернув голову, увидел вошедших еврейских юношу и девушку лет четырнадцати. Поздоровавшись, парень достал из футляра, который принес с собой, скрипку, приложил к плечу и поднес смычок. А девчушка запела… Она пела на своем языке, слова были непонятны, но звонкий голос, поддержанный скрипкой, завораживал и околдовывал. Мелодия была грустной, но одновременно в ней была слышна светлая печаль и обещание чего-то хорошего…
«…И не важно, что дорога длинна и тяжела, что над головой черные тучи, что дождь промочил тебя до последней нитки, а ветер норовит сбить с ног… Если ты знаешь, куда идти, если тебя там ждет та, которую ты любишь и которой ты дорог, ты дойдешь, ты обязательно найдешь свой путь в самой непроглядной тьме, ты преодолеешь все трудности и невзгоды. Ты дойдешь, и на пороге дома наградой будет тебе счастливое сияние любимых глаз…»
Даша смотрела на меня не отрываясь, по ее щекам катились две маленькие слезинки, а в глазах была и грусть, и обещание новой встречи… и что-то, что я не мог еще понять… Понимал только, что теперь все будет хорошо. И у меня, и у нее… Точнее – у НАС…
Девочка закончила петь, а скрипач все еще продолжал мелодию. Он импровизировал, скрипка перестала плакать, мелодия превратилась из грустно-печальной в светло-торжественную… Последний звук затих, в кондитерской стояла мертвая тишина…
– Денис, я буду ждать вас… И молиться за вас… Только вы возвращайтесь…
…И сейчас я стою на пороге госпитального корпуса, все вещи были давно собраны и уложены в вещмешок, уже попрощался с Дольским, с Михаилом Николаевичем, который в очередной раз прочитал нотацию о сохранении здоровья… Не было видно только Даши. Спрашивать, где она, не решался, поэтому стою возле крыльца и пытаюсь прикурить очередную папиросу. Да что за дрянь, эти спички!.. Вместо того, чтобы зажигаться, только ломаются…
Проходившая мимо «медсестра»
– Прапорщик, не уходите… Ждите здесь…
Проходит целая вечность, мимо меня снуют санитары, таская носилки с вновь прибывшими ранеными, переругиваются возницы, царит обычная для госпиталя суета. Всё, пора… Бросаю окурок в бочку с водой и делаю несколько шагов в сторону выхода… И непроизвольно оборачиваюсь… Даша с чуть-чуть растрепавшейся прической, с припухшими глазами сбегает с крыльца.
– Денис… Я вас провожу немножко… Хорошо?
Она берет меня под руку, и мы медленно идем к выходу, провожаемые множеством взглядов, которые явственно ощущаются спиной. Даша идет молча, сосредоточенно глядя под ноги. Я не могу выдавить из себя ни одного слова, язык словно прилип к гортани. Мы проходим уже метров сто, когда Даша останавливается и смотрит мне в глаза.
– Я не хочу, чтобы вы уезжали… Будь проклята эта война… Я знаю, что ваш долг – быть там… Очень вас прошу – останьтесь в живых… И возвращайтесь!.. Вы подарили мне защитника, я тоже хочу сделать вам подарок. – Она протягивает мне небольшой сверток. – Только откройте его, когда будете уже в пути…
– Спасибо. – Мой голос звучит сипло и надтреснуто. – Я обязательно останусь в живых и обязательно вернусь… вернусь к вам, Даша… Потому, что вы теперь – смысл всей моей жизни…
Я хочу взять ее руку, но она порывисто обнимает меня… Потом поворачивается и медленно идет обратно. В глазах темнеет, я кидаюсь за ней…
– Даша!.. Дашенька!.. Я хотел вам сказать… Я люблю вас, Даша!..
Она проводит прохладной рукой по моей щеке, обнимает за шею, и наши губы встречаются… И не расстаются долго-долго… Затем Даша делает шаг назад, осеняет меня крестом и совсем тихонько произносит:
– Иди, Денис…
…Я отхожу на пару десятков метров, оборачиваюсь и смотрю на удаляющуюся тоненькую фигурку, пока она не исчезает в воротах госпиталя. Потом медленно разворачиваю сверточек, подаренный мне на прощание… Внутри лежит куколка в форме сестры милосердия, очень похожая на Дашу… Та самая куколка, которую я не успел купить в магазине Аарона…
А вкус поцелуя я чувствовал всю дорогу…
Глава 13
В штаб армии я попал уже ближе к вечеру. У ворот меня тормознул часовой и, осведомившись о причине появления, вызвал унтера, который проводил к дежурному. Улучив момент, представился поручику, «воевавшему» сразу по трем телефонам, и предъявил предписание, которое капитан Бойко оставил в госпитале. Самого Валерия Антоновича на месте не оказалось, но дежурный сказал, что тот обязательно должен вернуться к вечернему совещанию, и попросил подождать во дворе. Ну, что ж, солдат спит, а служба идет.
Устроился на скамейке, видимо, специально поставленной для посетителей, и стал наблюдать за тяжелой боевой службой штабных. Ну, если не ёрничать, все бегали как наскипидаренные. Штаб напоминал большой муравейник, только муравьи в нем были цвета «хаки». Все куда-то спешили, несли бумаги, отдавали распоряжения… Спокойными были только радист в своем фургоне, охраняемый отдельным часовым, и казаки конвойной сотни, сидевшие возле коновязи и разговаривавшие о чем-то своем, станичном. Недалеко от крыльца – водитель, или, как в это время их называли, «шоффер», который открыл капот своего пепелаца и, не торопясь, копался внутри.