Бесконечное лето: Город в заливе
Шрифт:
Сержант от неожиданности закашлялся.
— Поясни, — тихо сказала Балалайка. Синие глаза были бесстрастны.
— На каждом шагу, куда ни повернись — кругом насилие и смерть. Все режут друг другу глотки, ни на секунду не задумываясь об альтернативе. — Ружичка замер посреди комнаты, растопырив руки, эдакий живой перебинтованный крест. — Возможно, кто-то не заметил, но я, выполнив все задания, которые вы тут так долго перечисляли, находя, доставляя, нейтрализуя и спасая, не тронул пальцем ни единого человека. Понимаете? Везде, где вы — и многие другие — начали бы садить из пулеметов, я обходился добрым словом
— С такими способностями, как у тебя, парень, как-то неловко говорить о «добром слове и острой шутке», — хмыкнул Сержант. — Не у всех есть возможность ворочать стотонными каменными плитами и устраивать светопреставления на морях, уж извини.
— С такими способностями, как у меня, вы бы уже три раза взорвали планету, — парировал парень. — А потом еще и Солнечную систему до кучи. Ваши методы устарели еще до начала Троянской войны, обезумевшие вы милитаристы, насилие никогда не может служить приемлемым выходом! Вот вы сейчас собираетесь уничтожить собственноручно нанятого стрелка — но ведь он мастер своего дела, и сколько ваших собственных людей погибнет в ходе ликвидации? И все для того, чтобы сохранить в тайне этот план. Ах, подождите — есть одна сложность: мы ведь теперь тоже о нем знаем. Что делать, получается, нужно будет и нас тоже — того-этого? Не знаю, как это у вас выйдет, но пускай. Но есть еще Датч, старый и надежный деловой партнер, я уже не говорю про Реви, которая вас чуть ли не сестрой считает — что делать с ними?
Он перевел дух.
— Насилие неспособно решить ни одной проблемы, оно порождает лишь само себя, и эта цепь, эта бесконечная цепь все тянется и тянется, подминая под себя все больше и больше людей, пожирая целые страны и континенты, и оставляет за собой только кровь и пепел, боль и смерть… Если, конечно, не попытаться разорвать ее. Уничтожить хотя бы несколько звеньев. Вырваться из порочного круга.
— Предложи вариант, — одними губами выговорила Балалайка. Вся ее холодная ирония куда-то подевалась, лицо побелело. В голове с чудовищной скоростью мелькали и сменялись картины, которых она никогда раньше не видела, картины не из ее памяти, хотя и ей тоже было что вспомнить, но это… это было чем-то совсем иным.
Пожилой мужчина с неподвижным лицом стоит у обгоревшего автобусного остова, держа в руках измазанный чем-то вязким детский рюкзачок.
Девушка лет двадцати пяти с огромными глазами, в которых навсегда застыл страх, пригибаясь, короткими шажками отступает к погребу — дома уже нет, от дома осталась неаккуратная груда беленой глины и дранки.
Трехлетний пацаненок неуклюже бежит по берегу речки, в маленьких ручках — пляжные шлепанцы, за его спиной, в воде, вспухает пенный столб от прямого попадания артиллерийского снаряда.
Длинное щупальце маслянистого химического пламени из огнемета дотягивается до ее лица, кожа идет пузырями, потом высыхает и обугливается с неприятным потрескиванием, словно на сковородке жарится бекон.
Нет, это последнее было уже ее.
— Хорошо, — Балалайка едва протолкнула слова сквозь непослушные, сведенные судорогой мышцы. — Допустим, я тебя услышала. Укажи решение. Не надо глобальных планов, не замахивайся
— Да отпустить, конечно, живым и невредимым, — мгновенно откликнулся Ружичка. Он снова выглядел почти нормально. — Нет ни единого довода в пользу его смерти, это приведет лишь к новому витку насилия, а болтать он и так не станет — зачем, оно ему совершенно невыгодно. Наконец, этот вариант повышает вероятность того, что и мы тоже останемся живы, а мне такой исход почему-то крайне симпатичен.
Балалайка долго молчала — секунд сорок. Потом бесцеремонно вытащила у Сержанта рацию, перекинула тангенту и ровным тоном сказала:
— Отбой, возвращайтесь.
***
Тхирасак Поу сидел на лавочке неподалеку от штаб-квартиры «Отеля Москва» и злобно глядел в небо. Ожидание казалось бесконечным и утомительным, но это было лучшее, что он мог сделать, пока все не решится само собой. Он направил одного фаранг убить другого, тем самым предоставив самому себе возможность выйти из непростой ситуации, не замарав руки — что может быть лучше? Будда ласково улыбался ему с противоположной стороны улицы.
Но внутренний зверь был не согласен, он желал бы вбежать во вращающуюся стеклянную дверь, добраться до верхнего этажа с любимым автоматическим дробовиком наперевес и устроить там кровавую баню. Умом Тхирасак Поу понимал изящность и оправданность принятого решения, но подсознание жаждало насилия.
Наверное, он был плохим буддистом.
Сверху донесся выстрел, другой, третий — и звон разбитого стекла. Таец напрягся, толстое лицо застыло, то ли намереваясь растянуться в довольной улыбке, то ли сжаться в выражении гнева. Три выстрела выглядели как многообещающее начало, но оно не получило продолжения.
Так прошла еще четверть часа. Тхирасак Поу не мог поверить своим глазам — из дома напротив вышел тот самый немецкий фаранг, Вайт Хенер — живой и невредимый, с всегдашней черной сумкой в руке. Выражение его лица было неописуемо, но шаг, как и прежде, размашист и тверд. И он уходил, не бежал, не скрывался от погони, отстреливаясь и хромая — спокойно уходил. Он миновал скамейку с оцепеневшим тайцем и повернул за угол.
Ну уж нет, Тхирасак Поу не для того все это затеял, чтобы сейчас просто так отступить. Он скользнул за ним — куда и девалась медлительность и неуклюжесть — на ходу вытаскивая из-под рубахи пистолет. Если Балалайка и остальные мертвы, а так вполне могло случиться, осталось только пристрелить последнего свидетеля и воспользоваться плодами своего неторопливого, предусмотрительного разума. Он был уже в десяти шагах от неторопливо идущего Вайта Хенера, семи, трех — что ж, пора…
Затвор предательски щелкнул, и фаранг внезапно, каким-то изящным, танцевальным па, развернулся. Сумка полетела на землю, а в руках у него обнаружился блестящий длинноносый пистолет. Вытянутое глушителем дуло мрачно уставилось толстяку прямо в грудь.
Тхирасак Поу завизжал отчаянным тонким голосом, и принялся стрелять.
***
Глава 26, где все заканчивается, и, возможно, кое-что начинается