Бесконечное море
Шрифт:
Утро. Туман поднимается, и начинает сыпать снежная крупа. Ни ветерка. Деревья словно задрапированы блестящим белым саваном. Если снегопад будет таким слабым весь день, я спокойно продержусь до темноты.
Если не засну. Я не спала больше двадцати часов, и теперь мне тепло, комфортно. Кажется, уплываю.
В полупрозрачной тишине паранойя набирает обороты. Моя голова в перекрестке его прицела. Он высоко на дереве; он, как лев в засаде, замер в кустах. Я для него загадка. Мне следовало бы запаниковать. Поэтому он и не стреляет. Решил отпустить ситуацию. Должна же быть причина,
Но я не паникую, не срываюсь с места, как перепуганная газель. Я больше, чем сумма моих страхов.
Страхом их не победить. Ни страхом, ни верой, ни надеждой и даже не любовью. Только злостью и яростью.
«Пошел ты», – сказала Салливан Вошу.
Это единственный момент в ее истории, который произвел на меня впечатление. Она не плакала. Не молилась. Не умоляла.
Салливан думала, что все кончено, а когда стрелка часов отсчитывает последнюю секунду, нет времени плакать, молиться и умолять.
– Пошел ты, – шепчу я, и мне становится легче.
Я повторяю эти два слова громче. Мой голос далеко разносится в зимнем воздухе.
Хлопки черных крыльев в лесу справа от меня, недовольный галдеж ворон, и я в окуляр вижу, как на белом и коричневом фоне мигает маленькая зеленая точка.
«Я тебя засекла».
Выстрел будет трудным. Но трудно не значит невозможно. Я в жизни не держала в руках огнестрельного оружия, пока враг не нашел меня на площадке для отдыха на границе Цинциннати. Они отвезли меня в свой лагерь и дали в руки винтовку. Тогда сержант по строевой подготовке вслух поинтересовался, не заслало ли командование в его отделение рингера. Шесть месяцев спустя я всадила пулю ему в сердце.
У меня дар.
Ярко-зеленый огонек приближается. Может, враг знает, что я его засекла. Это не важно. Я поглаживаю пальцем спусковой крючок и наблюдаю в прицел за светящимся пятнышком. Вероятно, он думает, что я с такого расстояния его не достану, или выбирает более выгодную позицию.
Не важно.
Это, может быть, один из бесшумных убийц Салливан. Или какой-нибудь бедолага из выживших, который пытается спасти свою шкуру.
Не важно. Теперь имеет значение лишь одно – риск.
5
В отеле Салливан рассказала мне историю о том, как она застрелила одного солдата за холодильниками с пивом и как ей после этого было плохо.
– У него был не пистолет, – пыталась объяснить она, – а распятие.
– Почему это так важно? – спросила я. – Это могло быть что угодно – кукла Реггеди Энн [1] или пакетик «M&M». Какой у тебя был выбор?
– У меня его не было. Я об этом и говорю.
Я покачала головой:
– Порой оказываешься в неправильном месте в неподходящее время, и никто не виноват в том, что в тот момент происходит. Ты просто хочешь, чтобы тебе было плохо, и тогда тебе становится легче.
1
Реггеди Энн – традиционная американская тряпичная кукла
– Хочу чувствовать себя плохо, чтобы стало легче? – От злости Салливан так раскраснелась, что даже веснушки на щеках исчезли. – Да это бред какой-то.
– «Я убила ни в чем не повинного парня, посмотрите, как я казню себя за это», – объяснила я. – А парень все равно мертв.
Салливан долго смотрела на меня, а потом сказала:
– Ладно. Теперь я понимаю, почему Вош хотел, чтобы ты была в нашей команде.
Зеленая точка приближается ко мне. Она петляет между деревьями, и я различаю за слабым снегопадом, как поблескивает ствол. Это не распятие, тут я больше чем уверена.
Сижу в обнимку с винтовкой, прислонившись к дереву, будто дремлю или любуюсь снежинками, порхающими между блестящими ветками.
Лев в высокой траве.
Расстояние – пятьдесят ярдов. Скорость пули от М-16 – три тысячи сто футов в секунду. В ярде три фута, значит противнику осталось жить на земле две трети секунды.
Надеюсь, он распорядится ими с умом.
Я поворачиваю винтовку, распрямляю плечи и выпускаю пулю, которая замкнет круг.
Стаи ворон срываются с деревьев: бунт черных крыльев, резкая раздраженная ругань. Зеленое светящееся пятнышко падает и не поднимается.
Я жду. Лучше не спешить и посмотреть, что будет дальше. Пять минут. Десять. Ни звука. Ни движения. Ничего, только оглушающая снежная тишина. Без птиц лес кажется совсем пустым. Не отрывая спины от ствола дерева, я медленно встаю на ноги и выжидаю еще пару минут. Теперь я снова вижу зеленый огонек. Он на земле и не движется. Я переступаю через тело мертвого рекрута. Сухие, промерзшие листья хрустят у меня под ботинками.
Каждый шаг приближает к концу слабеющий завод часов. На полпути я понимаю, что сделала.
Рядом с упавшим деревом, свернувшись клубочком, лежит Чашка. У нее на лице крошки от прошлогодней листвы.
За пустыми холодильниками для пива умирающий человек прижимает к груди чертово распятие. У той, кто его убил, не было выбора. Они не оставили ей его. Потому что это рискованно. Для нее. Для них.
Я опускаюсь рядом с Чашкой на колени. Глаза у нее широко открыты от боли. Она тянется ко мне. Ее ладони, алые от крови, в паутине снегопада становятся темно-малинового цвета. Ей нечем дышать.
– Чашка, – шепотом говорю я. – Чашка, что ты здесь делаешь? Где Зомби?
Сканирую окрестность, но не вижу его и не слышу, и никого другого тоже. У Чашки на губах пузырится кровь. Она задыхается. Я осторожно поворачиваю ее лицо к земле, чтобы она могла очистить рот.
Чашка, наверное, слышала, как я выругалась. Так она меня и нашла, по моему голосу.
Чашка кричит. Ее крик разрывает тишину, рикошетом отскакивает от деревьев. Это недопустимо. Я зажимаю ладонью окровавленные губы Чашки и говорю, чтобы она замолчала. Неизвестно, кто застрелил мальчишку, которого я нашла, но убийца, кем бы он ни был, не мог уйти далеко. Если звук моего выстрела не привел его обратно, чтобы разведать, в чем тут дело, то на крик Чашки он может вернуться.