Бесконечный спуск
Шрифт:
Глаза узников, от оцепенения к оцепенению, постепенно стекленели, по этому признаку легко было определить, новички они или уже давно насельничают в городе страданий. Здесь не было зеркальных поверхностей, вода была мутной и не отражала лиц – и Комаров не мог понять, как сам он выглядит со стороны.
Иногда приходила мысль посмотреть на свое отражение в зрачках других узников, но все как один они отводили взгляд, избегая пристальных взоров.
Не сразу, но со временем в душу стало врываться странное, как будто наведенное извне неверие в то, что действительность может быть какой-то другой. Вкрались сомнения: а может быть, вся предыдущая жизнь вообще не имела места – что это лишь приятная иллюзорная дымка, какие-то давние сладкие сны, щекочущие уже омертвелые нервы. И когда это ощущение усугублялось, Комарову чудилось, что время совсем
Как очевидное глумление над узниками – власти часто именовали мегаполис «Свободным градом». А к самим заключенным начальники нередко обращались не иначе как «Счастливые граждане Свободного города». Из официальных речей можно было уяснить, что они имеют в виду: свободным они называют свой смрадный, бардачный и технически запущенный город-государство по той причине, что его «граждане» имеют возможность к беспрепятственному перемещению. Свобода передвижений разительно отличала этот город от земных концлагерей. И никто не ограничивался в этом за исключением нескольких случаев: застревания лифтов, сопровождавшихся пытками; месс, объявление которых напоминало детскую игру «замри»; ну и правежей, куда явиться обязан был каждый. Отсутствие номерного на правеже стало бы сразу заметным на перекличке. Впрочем, иногда Комаров отмечал, что некоторых номерных в их тысяче на перекличке не находили, и тогда страж делал пометки в пухлом журнале.
По правилам, если кто-то нарушал этикет мессы или допускал неявку на правеж – того отправляли в карцер, где подвергали устрашающему даже по здешним меркам обряду клеймления. Также отправлялись туда те, кто нарушал запрет на общение со странниками. Побывавшие в карцере легко распознавались по синему или красному клейму на лбу, сильно напомнившему Комарову те оттиски, которые ветеринары ставили на свиные туши в земном мире. Разница была в том, что здесь буквы клейма сначала выжигали, подобно тавру у лошадей, и сразу же на еще горячий ожог наносили специальным штампом цветную тушь. Эти знаки не брала «мертвая вода», и кислота не сжигала их. От времени они только слегка выцветали.
Кроме издевательского названия «Свободный град», фигурировало и второе имя – Ликополь, или «Волчий город». На 50-м этаже в центральной части атриума по обе стороны от арки-входа в пространство правежа возвышались две огромные скульптуры песьеглавых богов, похожих на древнеегипетских. Один из них олицетворял волка, другой – шакала.
Мормыш
Комарову с каждым годом все реже удавалось отводить внимание от гипнотической точки, все реже и реже уноситься в воспоминания. Конечно, он ловил себя на мысли, что страшное одеревенение души – это безумие, темное забытье. Тьма и слепота сгущались, наступали на душу, обреченную быть пожранной этим лабиринтом, самой превратиться в лабиринт с обитавшим в ней чудовищем. Но сопротивляться было непросто.
Со временем Комаров стал явственно ощущать, что гипнотическая точка не просто сосет его внимание, она еще и жжет его изнутри. Чем она его жжет, каким огнем – было непонятно. Огонь был невидимым, но Комаров уже постоянно ощущал это пламя, которое то разгоралось, то затихало… Особенно сильно жгло оно во время оцепенения и свиданий с карликом-палачом.
Мегаполис всячески способствовал такому зомбированию – казалось, все здесь подчинено единой цели: заставить узников поверить, что злоба дня не просто довлеет, но тотальна и беспробудна. Более того, в лозунгах и рекламных баннерах, висевших повсюду, в часто повторявшихся речах и на правежах подчеркивалось, что жизнь в Свободном городе счастливая и полная радужных перспектив. Здесь якобы всем гарантированы бессмертие, называемое на местном языке «посмертием», здоровье за счет целебной мертвой воды, отсутствие нужды во сне и пище. При этом, правда, в Ликополисе все-таки пили тухловатую маслянистую жидкость, сочившуюся по специальным желобам. Многие узники так привыкли, что уже и не думали, что может быть что-то лучше ее, пили и похваливали. Стражи утверждали, что эта жижа содержит в себе все необходимое для подкрепления сил. Заявлялось также, что наказаниями власти обеспечивают идеальный порядок, мир и безопасность граждан… А терпение мук – своего рода добровольная терапия для психики, поврежденной травмой жизне-смертия, дань лояльности величественному городу. И поэтому его граждан ждет, в конце концов, избавление от страданий.
Еще одним повальным «удовольствием» в Ликополисе было курение. Сигареты, правда, были совершенно тошнотворные. Но при этом они были в большом дефиците, и наиболее несчастные из номерных гонялись за окурками, брошенными стражами, подобно тому, как это делали на Земле беспризорники и лагерные доходяги. Некоторые из узников практиковали самокрутки, добывая для их изготовления гадчайший табачок, чтобы затем смешивать его в разных пропорциях с опилками и стружкой. В лифтах курить было запрещено, но в них тем не менее всегда было накурено. Сигареты и самокрутки были своего рода главной валютой в городе лифтов. Через них шла бойкая меновая торговля на блошином рынке, где в принципе приобрести можно было все что угодно. К своему изумлению Комаров обнаружил обилие на этом рынке таких вещей, нужда в которых в городе лифтов абсолютно отсутствовала. К примеру, среди прочего на рынке выменивались на сигареты какие-то цветочные горшки, ложки-язычки для обуви, фоторамки и прочие бессмысленные и бесполезные вещи. Но и на них иногда находились покупатели. Сие оставалось для Комарова загадкой.
В речах начальства глухо проскальзывала мысль, что существуют какие-то гораздо худшие места и миры – там якобы нет таких свобод и такой безопасности… Изредка говорилось что-то про враждебные городу силы, которые хотят вырвать из него граждан и сделать их несчастными… С врагами этими Ликополис вел вечную войну, несмотря на то, что Враг считался олицетворением ничто. Комарову иногда казалось, что стражи говорят об этом таинственном «ничто» с плохо скрываемым ужасом. Но где нашелся бы смельчак и безумец, у кого хватило бы воли расспрашивать их об этом? Ведь и невинные «лишние разговоры» не поощрялись.
Одним из имен Врага, которое чаще других упоминали стражи, было имя «Вотчим». Когда Комаров слышал это имя, он не мог не вспоминать детство…
После смерти отца года через полтора или два мать привела отчима. Был он, казалось бы, и не злым человеком, но очень скоро меж ним и Комаровым разверзлась какая-то пропасть, быть рядом с ним казалось чрезвычайно тягостным. Отчим стал для маленького Комарова символом отчаяния, несуразности жизни. По сравнению с ушедшим отцом, к которому он был очень привязан, отчим казался абсолютно чужим, в нем было что-то отвращающе холодное, необъяснимо враждебное. И в то же время мальчик боялся вызвать неудовольствие матери, которая была к отчиму слепо привязана и совсем не желала замечать этой беды.
Очень часто в возрасте восьми лет, чтобы не видеть отчима, Комаров надолго убегал из дома, шлялся где-то и не успевал из-за этого доделать уроки. За это ему, конечно, попадало. Иногда отчим применял в таких случаях ремень. После этого пасынок забивался в темную кладовку и подолгу сидел там весь в соленой мокроте и слезах, в ужасе от несчастий своей жизни. В кладовке Комаров прижимал к груди свой любимый танк, довольно натуральную склеиваемую модель КВ-85. Танк все еще сохранял, хотя и слабый, запах отцовского клея, и Комаров, нюхая его, весь содрогаясь, беззвучно рыдал…
Но было и другое время, еще до появления отчима, и оно тоже иногда приходило на память. Жили они с матерью в поселке городского типа, не самом захолустном: имелись в нем и пара магазинов, и обувная фабрика, и даже – чуть в стороне от поселка – ракетная часть, безусловно, секретная, хотя о ней знали все жители.
– Мам, а батя вернется? – несколько раз спрашивал мальчик. Ему все еще опасались говорить о смерти отца, а на время похорон увезли к родственнице. Вместо ответа мать уходила плакать в совмещенный санузел, запираясь там. Комаров через какое-то время перестал задавать этот вопрос. Но ответ на него он получил от другого человека, совершенно неожиданно.