Бескрылые птицы
Шрифт:
— Народу-то! — воскликнула Поликсена. — Никогда столько не видела!
Кладбище заполонили женщины. Одни, совсем недавно надевшие траур, окружили могилу, почти скрыв ее за развевающимися черными рукавами и платками; другие, уже погоревавшие, образовали второй круг менее мрачного цвета, доходивший до невысокой покосившейся кладбищенской ограды, на которой сидели и висели городские ребятишки. За изгородью торжественными рядами стояли мусульманки; они никогда не ступят на священную для неверных землю, однако пришли поддержать сестер иной веры. Поликсена разглядела подругу Айсе, супругу ходжи Абдулхамида, и помахала ей. Айсе, на чьем лице читались сочувствие и беспокойство, ответила слабой улыбкой. Из мужчин на кладбище находились только три выживших сына Мариоры. Окруженные женщинами, они неловко переминались у могилы матери, чувствуя себя макрелью, попавшей в стаю дельфинов.
Толпа расступилась, пропуская к могиле Поликсену, ее сестру и Лидию-яловку. Лидия положила на землю горсть
— Не могу! — вскрикнула Поликсена и повалилась наземь. Лидия опять воткнула лопату в землю, а одна женщина за воротами, подвывая, заголосила:
Рос кипарис в моем саду, Высокий, стройный. Но ветер северный подул, Свалил мой кипарис И отнял у меня все силы.На мгновенье повисла тишина, нарушаемая лишь скрежетом железа о землю, а потом женщина, горевавшая по сыну, почувствовала, как в ней рождаются слова для себя и Поликсены:
Вай! Вай! Вай! Смерть — верблюд, Черный верблюд, Что преклоняет колена У каждой двери.Вглядываясь в могилу, Поликсена сильно подалась вперед, и Лидии пришлось мягко ее отстранить. Лопата ритмично поднималась и опускалась. Лидия равномерно продвигалась от края к краю, на лбу у нее выступили жемчужины пота. Она надеялась, что Мариору закопали не слишком глубоко — не из-за работы, а потому, что на глубине тела сохраняются дольше. К своему стыду, Лидия чувствовала, что и ее снедает яростное любопытство, привлекшее столько городской публики. Время от времени она останавливалась перевести дух и отереть лоб. Пропитавшаяся потом одежда липла к спине и икрам. Лидия так увлеклась работой, что едва ли слышала плакальщиц, которые пели все громче и проникновеннее по мере того, как лопата глубже вгрызалась в землю и росла куча бурой земли:
Ты в печали, но счастливей меня, Ты ешь на свету и спишь высоко… Полей водой, распусти шелковые нити, Которыми зашила мои глаза. Хочу увидеть тебя. Полей водой… Я плакала по тебе, но слезы жгли, И лицо мое почернело… …Полей водой… Я положила в землю красивую куропатку, А вынула сгнившую айву. Я посадила розу, А выросли кости… …Хочу увидеть тебя… Где наше золото и серебро? Всё — тень, и прах, и гниль… …Распусти шелковые нити… Я заглянула под землю и поняла: Кем стала та, что была царицей? Кто был воином? Кто — бедняком? Кто — праведник? Кто грешил? …Ты счастливей меня… Сделай мне окошко для птиц, Чтоб прилетали соловьи. Чтоб видеть свежую листву. Чтоб слышать детский лепет… …Лицо мое почернело… Мне страшно, я слышу Стук лопаты И звон кайла… …Где наше золото и серебро?.. Твои поцелуи слаще меда, Но прощальный поцелуй ядовит и горек, Как твой уход. Я поцеловала тебя, коснувшись губ Со вкусом печали… …Сделай мне окошко для птиц… Простись навсегда с улочками, Твоим ножкам боле не ступать по ним… Повенчанная с Харосом [23] , Восстань! Твоя дочь ждет тебя… …Сделай окошко для птиц… Скажи,23
Харос (точнее, Харон) изначально был действующим персонажем греческой мифологии. Харон — перевозчик душ усопших через реку Стикс в царство теней Аид. Он перевозил лишь те души, чьи тела преданы земле с подобающим обрядом, и получал плату за перевоз. Покойнику клали в рот монету, чтобы было чем расплатиться. В византийской литературе этот образ приобрел более обобщенный характер и стал воплощением смерти. Не знавший жалости Харон преследовал людей и гнал их в ад. Таким «гением смерти» предстал Харон и в кипрской поэзии, где несколько видоизменилось его имя: из Харона он превратился в Хароса.
Поликсену била дрожь, петь не было сил. Глядя на двигавшуюся лопату, она подобралась к краю могилы и взяла горсть земли. Сжала кулак, земля заструилась сквозь пальцы. Поликсена поднесла горсть к лицу и глубоко вдохнула, словно могла уловить материнский запах, впитавшийся в землю. Временами она придушенно вскрикивала, и Лидия говорила:
— Пой, сестра, постарайся. Плач отопрет твое сердце.
Вдруг одна из сестер, сидевшая на корточках по другую сторону могилы, воскликнула:
— Смотрите!
Лидия остановилась. Женщина показывала на проглянувшие в темной земле куски сгнившего дерева. Лидия отложила лопату и взяла у брата Поликсены оливковый совок.
— Сначала череп, — подсказала одна старуха.
Будто Лидия не знает, как это делается! Она осторожно разгребала грунт совком, и вот он уперся в нечто твердое, но полое. Лидия смахнула землю; открылась часть черепа с глазницей. Лидия потихоньку руками расчистила землю вокруг останков. Братья и сестры Поликсены бросили в могилу белые цветы. Яловка перекрестилась и бережно подняла череп. Обмахнула налипшую землю, выковыряла и вытряхнула ее из глазниц. Потом достала из могилы нижнюю челюсть, отерла и, поправив расшатавшийся зуб, вместе с черепом положила на белую скатерку. Лидия благоговейно поднесла останки к глазам: щербатый рот с потемневшими от меда зубами — это все, что напоминало живую Мариору. Плачи смолкли. Вместо них возник жуткий звериный вой, будто стаю диких подранков застиг в степи пожар. Казалось, женщины ожидали увидеть Мариору в прежнем облике. Лидия поцеловала череп в лоб и положила на скатерку монету. Потом передала останки Поликсене:
— Все хорошо.
Ошеломленная Поликсена трижды поднесла череп ко лбу, горячо поцеловала и прижала к щеке, словно живую мать. Ее лицо исказили рыдания. Потрясенная младшая сестра хотела взять череп у Поликсены, но та вцепилась в него и закричала:
— Алимоно! Алимоно! Маалесеф! Маалесеф! [24]
Наконец она справилась с собой и разжала руки. Весь месяц Поликсена с любовью вышивала белый шарф, а теперь повязала его на череп — казалось, смерть притворяется живой женщиной. Поликсена тоже положила на скатерку монету и пустила череп по рукам. Она хотела, чтобы все увидели его и поняли, что Мариора была невиновна. Женщины брали череп и рассуждали:
24
Здесь:Моя! Моя! Не отдам! Не отдам! (тур.)
— Чем ни занимайся, все придем к этому… Вот и моя мать станет такою, когда умрет, а потом ее раскопают, а в могиле только это… День превращается в ночь… Ах, если бы кости могли нам рассказать, как там… Мы просто свечки, что сгорают в одночасье… Даже бог смерти боится кончины… Где теперь ее тревоги?.. Смерть — покров для всего… И зачем тогда деньги, хороший дом?..
Поликсена протолкалась сквозь толпу и сняла Филотею с ограды.
— Пойдем, поздороваешься с бабушкой, — сказала она, ведя дочь к могиле. — Гляди, она освобождается от земли, давившей ей грудь, и в последний раз выходит на свет.
Держась за материну руку, Филотея смотрела, как Мариора кость за костью восстает из могилы. Едва ли девочка понимала, что происходит, но догадывалась, что в ее маленькой жизни это самый серьезный момент, который больше завораживал и удивлял, чем пугал. Она растерянно смотрела на мать, потом, прикусив губу, переводила взгляд в могилу, откуда Лидия одно за другим доставала ребра и аккуратно раскладывала на белом полотне, расстеленном возле ямы. Эти легкие, испачканные в земле кости никак не связывались с женщиной, чьи лицо и голос Филотея смутно, но помнила, и чьи нежность и доброта уже вошли в анналы семейных преданий.