Бесплодные земли (др. перевод)
Шрифт:
Медведь снова почуял людей, которые вторглись в его заповедный лес; он здесь царил, на безбрежных его просторах, но если что-то случалось действительно важное на территории царства Миа, очень скоро он узнавал об этом. На этих людей он не стал нападать, он просто ушел подальше от них. Не потому что боялся, а потому, что ему не было дела до них, как, впрочем, и им – до него. Но тут за дело взялись паразиты, и безумие его нарастало, и он вдруг решил, что это Древние снова явились тревожить его, что это вернулись охотники со своими капканами и ловушками и поджигатели леса, вернулись, чтобы приняться за старое. И вот, лежа в последней своей берлоге, в тридцати милях от поселения новоприбывших, слабея день ото дня, он пришел к мысли, что Древние все-таки отыскали средство, которое свалит его: яд.
На этот раз он явился не
Исполинский медведь, настоящее имя которому было, конечно, не Миа, продирался по лесу, точно ходячее здание – косматая башня с налитыми кровью сверкающими глазами, горячечными и безумными. Его громадная голова, увенчанная гирляндой из отломанных веток и хвойных иголок, раскачивалась непрестанно из стороны в сторону. Время от времени он чихал, разражаясь приглушенным взрывом звука – АП-ЧХИ! – и из ноздрей у него вылетали извивающиеся белесые паразиты. Его лапы с загнутыми когтями в три фута длиною рвали деревья на части. Шел он на задних лапах, и там, где ступал он по мягкой земле, оставались глубокие следы. От него пахло свежим хвойным бальзамом и застарелым прокисшим дерьмом.
А тварь у него в голове корчилась и вопила, вопила и корчилась.
Медведь шел напрямик: по почти безупречной прямой – к лагерю тех, кто отважился возвратиться в его леса. Из-за них у него в голове поселилась эта зеленая темная боль. Древние или Новые это люди, они все равно умрут. Иной раз, проходя мимо иссохшего дерева, исполинский медведь чуть отступал от прямого курса, чтобы сбить мертвый ствол наземь. Ему нравился этот сухой взрывной треск от падающих стволов. Когда гниющее дерево грохалось оземь или зависало, запутавшись в кронах других деревьев, медведь шел дальше сквозь косые лучи солнечного света, затуманенного облачками древесных опилок.
Уже два дня Эдди Дин занимался резьбою по дереву – в последний раз он пытался чего-нибудь вырезать лет этак в двенадцать и с тех пор больше за это не брался. Он помнил только, что тогда ему нравилось это занятие, и думал, что и теперь у него получится. Всего Эдди, конечно, не помнил, но было одно ясное воспоминание: Генри, его старший брат, не терпел, когда Эдди садился резать.
«Вы посмотрите на этого гомика! – говорил тогда Генри. – Что мы сегодня творим, мой голубенький? Кукольный домик? Ночной горшок для твоей мелкой пиписки? О-о-о… какая КРАСОТУЛЯ!»
Генри никогда не говорил Эдди прямо, мол, бросай, брат, это тупое занятие. Нет, чтобы подойти к нему и сказать напрямик: «Может, ты прекратишь это дело, братец? Видишь ли, у тебя хорошо получается, а когда у тебя что-нибудь хорошо получается, это выводит меня из себя. Потому что, пойми меня правильно, братец, этого ждут от меня: что я буду умелым парнишкой, у которого все-все выходит. Я. Генри Дин. Но я знаю, братишка, что мне надо делать. Я лучше буду тебя дразнить. Потому что, если я прямо тебе скажу: «Не делай этого больше, это выводит меня из себя», – то ты решишь еще, будто бы у меня с головою не все в порядке. Но дразнить я тебя могу. Так поступают все старшие братья, верно? Не станем и мы выходить из образа. Я буду дразнить тебя и выставлять тебя дураком, пока ты… мать твою… не ПЕРЕСТАНЕШЬ! О'кей?»
Конечно, отнюдь не о'кей, далеко не о'кей, но так уж пошло в доме Динов: частенько все было так, как хотел Генри. И до недавнего времени Эдди думал, что это нормально: не о'кей, но нормально. Две, как говорится, большие разницы. И было тому две причины, что Эдди все это казалось нормальным. Одна причина – явная, другая – скрытая.
Очевидная причина заключалась в том, что Генри было поручено «присматривать» за Эдди, когда миссис Дин уходила на работу. Причем «присматривал» он все время, потому что когда-то у братьев Динов была сестра, если вы понимаете, что я имею в виду. Если б она не погибла, она была бы на четыре года старше Эдди и на четыре же года моложе Генри, но в этом-то и загвоздка: она погибла. Когда Эдди было два года, ее задавила машина. Водитель был пьян. А она просто стояла и наблюдала за игрою в классики…
Еще ребенком Эдди часто вспоминал сестру, когда по телеку шло «Янки-Бейсбол шоу» с Мелом Алленом. Когда кто-то кого-нибудь забивал, Мел орал дурным голосом: «Срань господня, он его замочил! УВИДИМСЯ В СЛЕДУЮЩЕЙ ПЕРЕДАЧЕ!» Так и этот пьяный водила замочил Глорию Дин, срань господня, увидимся в следующей передаче. Сейчас Глория пребывала на небесах, в землях вышних, и случилось это не потому, что ей просто не повезло, что власти штата Нью-Йорк почему-то не отобрали водительские права у этого дядьки после его третьего ДТП, и даже не потому, что Бог в этот момент отвлекся, чтоб подобрать с полу упавший орешек. Это случилось из-за того (как миссис Дин частенько потом говорила своим сыновьям), что никого не было рядом, чтоб «присмотреть» за Глорией.
Задача Генри и заключалась в том, чтобы с Эдди ничего подобного не произошло. Это – как работа, и Генри ее исполнял, и ему было трудно. В этом, если не в чем другом, Генри и миссис Дин полностью соглашались друг с другом. Они оба частенько в два голоса напоминали Эдди о том, чем жертвует ради него старший брат, оберегая от пьяных водителей, всяких шизов и наркоманов, и даже от злобных инопланетян из летающих тарелок и реактивных капсул, которые могут спустится с небес, чтобы похитить и увести с собой маленьких ребетят вроде Эдди Дина. Так что не стоило лишний раз выводить Генри из себя, ибо ему и так приходилось несладко под грузом тяжкой ответственности. Если Эдди вдруг начинал делать что-то такое, из-за чего Генри бесился, ему надо было немедленно прекратить. Так Эдди расплачивался со старшим братом за то, что тот тратил время, «присматривая» за ним. Если смотреть на все с такой точки зрения, то выходило, что делать что-нибудь лучше, чем Генри – это просто несправедливо по отношению к нему.
Но была еще одна, скрытая, причина («мир под покровом мира», можно сказать и так), причем, наиболее веская, ибо никто не решился бы высказать это вслух: Эдди не мог позволить себе быть лучше Генри в чем бы то ни было потому, что его старший брат, большей частью, был вообще ни на что не способен… разумеется, за исключением «присмотра» за Эдди.
Генри научил Эдди играть в баскетбол – на игровой площадке неподалеку от дома, в зацементированном предместье, где горизонт закрывали башни Манхэттена и всем заправлял Его величество Достаток. Эдди был на восемь лет младше Эдди и ростом поменьше брата, но когда он выходил с мечом на залитую растрескавшимся цементом площадку, все движения его, казалось, отзывались шипением в нервных окончаниях. Он был проворнее, но это еще не самое страшное. Самое страшное заключалось в том, что он был лучше Генри. Если бы он не сумел понять этого по результатам их игр, он бы понял по уничижительным взглядам, которые Генри метал в его сторону на площадке, и еще по тому, как Генри больно щипал его за руку по пути домой. Эти щипки надо было принимать за дружеские подтрунивания старшего брата… «Еще парочку для испытания на прочность!» – весело выкрикивал Генри, а потом – бац-бац! прямо Эдди в бицепс… но они чувствовались не как шутка. Как предупреждение. Как будто Генри ему говорил: «Лучше тебе не дурачить меня и не выставлять меня идиотом, братец, когда ты несешься к корзине; не забывай – я за тобою Присматриваю».
То же самое повторялось и со чтением… и с бейсболом… с «освобождением пленных»… с математикой… и даже, смешно сказать, со скакалкой, игрой для девчонок. То, что он все это делал лучше, или мог сделать лучше, Эдди приходилось держать в строгой тайне. Потому что он, Эдди – младший. Потому что Генри «присматривает» за ним. Но самое важное всегда просто: Эдди скрывал свое превосходство, потому что Генри был его старшим братом, и Эдди его обожал.
Два дня назад, пока Сюзанна освежевывала подбитого кролика, а Роланд готовил ужин, Эдди ушел в лес, что южнее лагеря. Там он набрел на подходящий кусок древесины, торчащий из свежего пня. Странное чувство – должно быть, то самое, которое называется deja vu – вдруг охватило его. Эдди поймал себя на том, что тупо пялится на деревяшку, похожую на грубо сработанную дверную ручку. Потом, словно издалека, он осознал, что во рту у него пересохло.