Беспокойник
Шрифт:
— Вот, — сказали ему ребята, — что значит вырастили в своем здоровом коллективе: талант, самородок!
— Нечего зубы скалить, — сказал Петров. — Попробуйте сами написать.
Главный герой на руководящем посту
Мне двадцать девять лет.
В моем возрасте люди вели полки в бой. Тухачевский в двадцать два года командовал армией.
Я никто и останусь никем.
Человек, случайно назначенный начальником цеха забытого Богом консервного
Действительно, произошло это неожиданно. На второй день работы меня вызвал Каплер и начал интересоваться биографией.
Я рассказываю: кончил техникум, в армии был танкистом, последний год плавал на судах Сахалинского управления рыбного флота. Третьим механиком ходил в Бристоль. Вернулся из отпуска — все команды скомплектованы и на путине. А по профилю своего диплома мне бы надо было быть на заводе. Вот и отправили сначала в Южно-Курильск и потом сразу к вам.
— А до Сахалина? — спросил Каплер. — У вас пестрая трудовая книжка. В чем дело?
Я подумал, что ему ответить.
— Не сходился характером, — сказал я.
— С кем?
— С начальством.
Каплер хитро на меня посмотрел.
— А может, просто романтика приключений?
— Нет, — сказал я, — охота к перемене мест. Однообразные пейзажи меня утомляют.
И тогда он, значит, и выложил приказ. Я сказал, что ни к чему. А он сказал, что и.о. начальника мастер Лаврова все время скандалит с работницами, и что нет людей, и что, в общем, это не от хорошей жизни, но он в меня верит, и чтобы в случае чего я приходил прямо к нему — посоветует, поможет. Опять же, сказал он, у нас парторганизация. Поддержим. В таком разрезе.
Самое забавное заключалось в том, что в моем цехе была Оля.
Она работала в смене мастера Лавровой.
По конвейеру идет уже разделанная сайра. Рыбу надо укладывать в банки. Если выловили крупную, то в банке умещается десять—двенадцать кусков. Если идет мелочь, то тогда пятнадцать—семнадцать. Это, конечно, не выгодно, так как мелкая рыба занимает больше времени.
От работниц требуется ловкость рук, привычка. Однообразие и скорость. Словом, конвейер. Вряд ли это та самая романтика, к которой Оля стремилась. Но зато уж действительно никаких посторонних мыслей.
Я подходил к Оле обычно очень веселый и задавал один и тот же вопрос:
— Что нового на фронте борьбы за добавки?
Эта фраза неизменно вызывала смех у Олиных соседок.
Я завоевал славу юмориста. Но Оле было не до веселья. С нормой выработки она не справлялась. Не хватало автоматизма движений.
— Ничего, — говорил я ей, — бери пример с красных косынок. Развивай дома кисти рук.
Так, значит, я ее успокаивал, помогал и руководил. И потом шел дальше. В моем цехе все больше появлялось красных косынок. Их надевали работницы, которые перевыполняли план.
Татарка Мануйлова вообще добивалась ста восьмидесяти процентов. Не работница, а зверь. Я иногда стоял за ее спиной, присматривался. Нет, ничего особенного, никакой
Цех работал в три смены. В каждой смене по пятьдесят девушек. Сменами руководили мастера, и я не вмешивался в их взаимоотношения с работницами и скоро понял, что так и нужно. Все трое мастеров, пожилые женщины, лучше понимали девушек, лучше ладили с ними и, чувствуя свою самостоятельность, старались не подводить ни цех, ни себя, ни меня.
Я никогда не прогуливался по цеху с важным видом, не изображал из себя начальника, делал только то, что необходимо, и появлялся на заводе в любое время суток. Но тогда, когда это было надо.
И для работниц я был как бы последней инстанцией, и ко мне шли в крайних случаях, когда не могли договориться с мастерами.
Я не встревал в разные мелкие склоки между работницами, которые, увы, при таком количестве женщин были неизбежны. И поэтому угроза мастера: «Вот доложу о вас Солдатову» — почти всегда действовала.
Я вспоминал армию. Мы по-разному относились к своим взводным и ротным, и если нас наказывали или к нам придирались, то это, как нам казалось, исходило от старшины Сидорова или лейтенанта Кучерявого, а командир батальона, фигура для нас таинственная и несколько загадочная (опять же из-за редкого непосредственного общения), пользовался у солдат большим авторитетом и даже любовью.
Вплотную приходилось заниматься бригадой слесарей, так как важно было обеспечить бесперебойную работу всех установок и конвейера, а поломки были частыми.
Но с ребятами я всю жизнь находил общий язык, и тут не было никакой сложности, а что касается механика Пелова (дяди Феди, как его все звали), то к нему я скоро привык.
Дядя Федя впадал в дикую панику даже от мелкого пустяка, когда соскакивала лента конвейера. Подозреваю, что это даже ему нравилось, то есть не сами неполадки, а возможность создать шум.
Он медленно протискивался сквозь толпу растерянных девушек и начинал:
— Я давно говорил, я предупреждал Солдатова, вот посмотрите, люди, какое нам оборудование поставляют. Конечно, лучшие машины за границу посылают, политика, а нам — брак, думают, мы, простые советские, и так скушаем.
Он был готов помитинговать и позвать мастера, меня, главного инженера, Каплера и, боюсь, не постеснялся бы пригласить и начальника управления, и даже председателя совнархоза, если бы они находились поблизости.
— Это безобразие, — говорил он, — надо писать в центральную печать.
Тогда я тихо брал его за плечо и обещал, что как только исправим, то обязательно напишем коллективное послание в «Правду», лично главному редактору. И он сразу успокаивался и начинал работать, а кое-что он понимал, пожалуй, лучше, чем слесаря и чем я (опять же сказывался многолетний опыт).